Лоренцо не ответил на ее вопрос.

– Я делаю это ради Констанции. Ради Брюса, который унаследовал ее сердце. Ради маленькой девочки, которая, возможно, никогда не узнает, кто была ее родная мать, кто ее дедушка и бабушка. Ради них, но уж точно не ради вас!

Лоренцо выпрямился во весь рост и посмотрел пожилой даме в глаза.

– Я сумею рассказать Флоранс, какой была ее мать. Но пока еще слишком рано. Она такая маленькая!

– А как быть с Деламбрами, мсье Валомбра? – возразила на это баронесса. – Они потеряли дочь. Необходимо сообщить, что перед смертью она подарила им внучку, вы так не считаете? Но хватит ли у вас смелости сделать это?

– Я не настолько труслив, как вы полагаете, мадам. Вы плохо меня знаете!

– Так покажите же себя с достойной стороны, мсье Валомбра! – прошептала Пандора с саркастической улыбкой на устах.

Грациани с таким шумом распахнул дверь, что все вздрогнули. Красный от возбуждения, с волосами, стоящими дыбом, словно гребень индейца-ирокеза, он влетел в комнату, упал на диван и попросил еще кофе. Он пил, а Пандора пыталась заставить его говорить. Она сгорала от нетерпения. Впрочем, как и Лоренцо.

Уго Грациани улыбался во весь рот.

– Думаю… Да, я думаю, что это вполне может оказаться подлинник Уччелло. Но нужно проявить осмотрительность. Огромную осмотрительность… Если вы позволите, мадам, мой коллега приедет, чтобы осмотреть картину. Нам нужно провести кое-какие исследования, чтобы точно установить авторство. Знаете, кем может оказаться эта девушка на портрете?

Профессор просто светился от счастья.

– Какой-нибудь флорентийской принцессой? – спросила баронесса.

– Знаменитой моделью? – предположил я.

– Членом семьи самого Уччелло? – высказал догадку Лоренцо.

– Вы попали в самую точку, Лоренцо! Это дочь Паоло Уччелло Антония!

Мы некоторое время в уважительном молчании созерцали портрет.

– Но откуда вам это известно? – спросил Лоренцо.

Грациани с довольным видом потирал руки.

– Это написано на самой картине, внизу! «Anima. Ucellin. A. Pauli. Opera» означает «Душа и птенец являются творениями Паоло». Ucelinna – слово, придуманное художником, производное от Ucello, которое с итальянского переводится как «птица» – псевдоним художника, настоящее имя которого Паоло ди Доно, любителя пернатых, и слова ucelinno – «птенец». Заглавная буква А после слова Ucellin – это первая буква имени его дочери Антонии, которая умерла в возрасте тридцати пяти лет в тысяча четыреста девяносто первом году.

Профессор рассказал, что об Антонии, или Soror Antonio. – «сестре Антонии», известно немного. Она была монахиней-кармелиткой и художницей, и в работах ее угадывались черты, характеризующие несравненный талант ее отца. До сегодняшнего дня никто не знал, как она выглядела. Портрет бесценен уже потому, что на нем запечатлена единственная дочь Уччелло.

Я разглядывал профиль девушки, жившей в далекие времена, и сердце Констанции билось так, что у меня заболело в груди. Я прижал ладонь к грудине – жест, который стал для меня привычным. Сердце успокоилось под моими пальцами – умиротворенное, а может, исполненное признательности.

Лоренцо то и дело посматривал на меня, разрываясь между недоверием и волнением.

В Париж я вернулся с единственным желанием – написать роман о том, что со мной произошло.

Эта идея пришла мне в голову в шале «Ландифер», незадолго до отъезда, и с тех пор я только и думал, что о будущей книге. Даже если ее не издадут, она будет жить и после моей смерти – прямое доказательство того, что я ничего не придумал. Желание писать снедало меня, мне не терпелось усесться за компьютер. Я уже знал, какое начало будет у романа, мне не стоило никакого труда придумать первое предложение. Я был готов с головой окунуться в это новое приключение.

Брюс Бутар – романист? А почему бы и нет? Множество людей до меня поддавались соблазну запечатлеть свои мысли на бумаге. Со мной случилось нечто исключительное, и я готов был отстаивать свое право изложить в письменной форме свой рассказ, возродить события, перевернувшие мою жизнь. Я ни на что не претендовал, я не сошел с ума. Я просто знал, что должен это сделать, и все.

Но прежде чем засесть за компьютер, я должен был встретиться с профессором Берже ле Гоффом и пройти новое обследование. По его глазам я сразу понял, что дела у меня плохи.

Он долго подыскивал слова, сложив ладони пирамидкой и подперев ими подбородок. Наконец он заговорил. Выяснилось, что я заразился вирусом, и теперь он атакует мой спинной мозг. Лекарства, которые я регулярно принимал после операции, не помогают. Миелит… Организм легко справляется с этим недугом, если способен вырабатывать сильные антитела. Но это совсем не мой случай.

Я слушал профессора внимательно, но… будто бы со стороны. Как объяснить ему, что болезнь и смерть больше не пугают меня, хотя от обеих я был так близко? Профессор прописал мне больше отдыхать и принимать новые таблетки, призванные сдерживать развитие поразившего мое тело вируса.

Но желание писать отвлекало меня от мыслей о болезни. Стоило народиться первой главе, как продолжение понеслось вслед за ней, словно вагоны за локомотивом. И никто не удивлялся этому больше, чем я сам. Эта легкость привела меня в замешательство, сравнимое с тем, которое испытывает человек, когда пригубит подсоленный по недосмотру кофе вместо сладкого.

Почему это далось мне так легко? Как такое возможно? Мне часто доводилось слышать, что настоящие писатели часами потеют перед пустым экраном или чистым листом бумаги в ожидании вдохновения. Может, муза, посещавшая меня, просто оказалась на удивление плодовитой?

А все остальное вдруг стало неважно.

Свое время я делил отныне между сном и написанием книги. Я больше не выходил из дома. Жозефину это скоро стало раздражать. Со времени моего возвращения из Зернойса терпение мало-помалу покидало ее. Думаю, ей просто надоела роль медсестры. Она все реже приходила навестить меня.

Мы очень редко занимались любовью. Быть может, она уже встретила другого – моложе, сильнее меня, способного удовлетворить все ее желания? Огорченный подобным безразличием, я попытался с ней поговорить. Но она не стала меня слушать. Я поделился своими сомнениями с Матье. Поведение Жозефины также разочаровало его. Он утешал меня как мог.

Может, мне надо постараться меньше о ней думать? Жозефина молода. Я должен позволить ей уйти. Она привыкла видеть тяжелобольных. Что, если, отдаляясь от меня, она таким образом защищается, потому что ей больно видеть, как я теряю силы? Быть может, она еще вернется ко мне, когда я поправлюсь и снова буду в состоянии ее завоевать? Бесспорно, мой сын был прав.

Стоило мне сжать в ладони мышку – ну чем не священный скипетр? – и я становился всемогущим. Я творил. Одним щелчком я стирал сердечные переживания, боли, миелит, одиночество. Я строил главы, сосредоточив на этом занятии все свое внимание, как каменщик, который по кирпичику возводит стены дома. Мой роман приобретал форму, он рос, питался мной, моей душой, моим пораженным болезнью спинным мозгом, моими сомнениями, моими страхами, моей верой, моими удовольствиями и моими печалями. В обмен на все это он приоткрывал в мой разум двери, о существовании которых я не подозревал и через которые я спешил вернуться обратно; он снабжал меня кислородом, стал для меня наркотиком, защищал меня. Из этой книги без названия я смастерил себе воображаемый и непобедимый щит, державший всех врагов на расстоянии.

Я не замечал, как летит время. Случается ли это с настоящими писателями? Лауреаты Гонкуровской премии, премий Ренодо и Медичи – замечают ли все эти люди, подобно мне, что, когда пишешь, в часе вдруг становится меньше минут, а месяцы вдруг превращаются в недели, то есть календарь словно бы сжимается, как шагреневая кожа? Куда подевалось время? Стрелки умирают от скуки на циферблате, крупинки застыли в песочных часах, вечер, который все никак не начнется, рассвет, который никак не хочет приходить, и до ближайшего месяца, казалось бы, еще так далеко… Как бы не так! На календаре – май! Но куда подевались февраль, март и апрель?