Косталь написал это письмо в ответ на сигнал SOS от Соланж, но, едва отправив его, сразу же забеспокоился. Он совсем не боялся новых колебаний, поскольку чувствовал в себе твердое «нет» женитьбе. Но две недели непрерывного присутствия Соланж — это слишком тяжко. И потом, чтобы полностью принадлежать ей, надо не видеться с мадемуазель Бевильаква…

Соланж была ему совершенно не нужна. Ни чувства, ни сердце, ни его разум не стремились к ней. Вспоминая ее, он думал лишь о том удовольствии, которое доставит его письмо. Но самое трудное — выдержать все это. Целых две недели! Когда он написал «моя милая» (впервые), то подумал: «Зачем я пишу ей „моя милая“? В сущности, для этого нет никаких причин». Но причина была одна — он уже не так любил ее.

У него еще оставалась смутная надежда, вдруг она не сможет приехать. Он даже подумал, не написать ли ей, что заболел, но все-таки не решился на подобную мелкую нечестность. Он и так доставил ей немало огорчений.

Ответ немного задержался, и Косталь уже с облегчением воображал, что Соланж охладела к нему, — так будет легче разорвать. Потом пришло письмо:

Письмо продолжалось с той же неясностью и излияниями чувств. Ее радость передалась Косталю, и он решил сделать эти пятнадцать дней как можно более приятными. И все же, когда пришлось искать другой отель, опять собирать чемоданы и все прочее, он вздохнул: сколько времени теряется из-за этой малышки! И он уже подумал о том дне, когда она уедет, и отметил его на своем календаре: 12-го октября!

25-го он вспомнил, что забыл про одну важную вещь и телеграфировал Соланж:

26-го новая телеграмма:

2 часа 20 минут. Косталь быстро идет к платформе, на которую приходит ее поезд. Никогда еще он так остро не желал всех встречающихся женщин. Ведь две недели он будет пленником Соланж И вдруг, около журнального киоска, девушка лет семнадцати… «О, Боже, она просто сжигает меня, эта девчонка! А ведь она всего лишь кость из моих ребер! Сверхштатная кость[20]! И так жжет меня!» Он уже задыхается и багровеет, как будто капельки крови сочатся сквозь кожу лица. У нее черные волосы и миндальные глаза; линия носа и лба очень длинная, идет назад, как в профиле Лионеля д’Эсте, изображенном Пизанелло; ацтекский тип: да, именно так, ацтекская генуэзка; грудь плоская, как у мальчика, но мальчика, который никогда не будет даже поплотнее; в женщинах это всегда ужасает Косталя, но сейчас именно из-за этого он влюбляется. «Я схожу с ума от этой девчонки… я схожу с ума…» Их взгляды встречаются. Косталь делает зигзаг, подобно раненому зверю, и останавливается на полпути. У него есть шесть минут — время, чтобы подойти к ней и как-то начать. И это страстное желание, эта трагическая потребность ускользнуть от Соланж в тот самый момент, когда клетка уже захлопывается, толкает его во что бы то ни стало поймать эту добычу. Незнакомка идет к платформе, Косталь обгоняет ее, еще один пристальный взгляд, и она снова смотрит на него. Какой-то поезд уже втягивается в вокзал, но тот ли? У него на часах 2.26, быть может, она опаздывает? Но ведь никак нельзя, чтобы «милая» высаживалась одна, искала его… ужас! Ужасно потерять и эту женщину, когда все могло бы устроиться, встреться она на десять минут раньше. Он идет, чтобы справиться у служащего (нет, это не французский поезд), потом возвращается к ней, почти бегом. И тут вдали виден уже другой поезд. Сколько еще секунд до того, как остановится вагон Соланж? Тридцать пять. Разве возможно за тридцать пять секунд подойти к незнакомке ацтекского типа и сказать ей: «Во имя всего святого, позвольте мне увидеться с вами, назначьте свидание!», сопроводив эти слова таким взглядом, в котором были бы и властность, и надежность и т. д. … и т. д. …, чтобы и т. д. … и т. д. …? И все это (вот вам еще и извращенность) ему хотелось бы сделать, когда Соланж была бы уже здесь, в двухстах, в ста метрах, на расстоянии взгляда. «Боже мой! Боже мой! Как я хочу ее любви! Боже, вдохнови меня, помоги мне!» (Внутренне он падает на колени.)… «Я всю свою жизнь посвящу ее счастью». Поезд скользит вдоль платформы. Косталь совсем теряет голову. «Неужели я упущу ее?» На глазах у него почти слезы. В отчаянии и ярости против Соланж он резко поворачивается и уходит от незнакомки. Уж по крайней мере никогда больше не видеть ее, не смотреть на это лицо! Забыть его! Но у двери вагона перед ним другое лицо, еще вчера воистину земля обетованная, как сегодня у генуэзки, слишком знакомое, обыденное… Мадемуазель Дандилло так никогда и не узнает, что она была обманута, предана и чуть ли не проклята в тот самый момент, когда она вновь встретилась с человеком, позвавшим ее к себе.

Прямо среди толпы он наспех, как муж, целует ее в щеку и суетится с носильщиком — совсем не к месту, у нее только маленький чемоданчик пансионерки. Скорее всего, он ищет какой-то предлог, не зная, что сказать ей.

Когда они вошли в отель, в холле повисло напряжение и повеяло холодом. Вчера с первой же минуты его сразу невзлюбили здесь уже за одно то, что он сказал: «Можно ли снять у вас апартамент?»

Соланж склонилась над опросным листком. «Как она мила, когда лжет!» — подумал он, зная, что сейчас она пишет: «Соланж Косталь». Лицо у нее было прекрасно и серьезно. Администратор внимательно смотрел на ее перо. Портье и грум о чем-то шепотом переговаривались.

— Вы лжете, как ангел! — прошептал он в восхищении, когда они поднимались наверх. — Я боялся, что вы не сумеете сделать это, ведь неумение врать — настоящая болезнь.

— Я могу обманывать тех, кто мне безразличен, но не того, кого люблю.

— И я тоже, хотя способен обмануть, если люблю только наполовину.

Мадемуазель Дандилло ни единой секунды не подозревала, что Косталь пригласил ее из «любезности», иначе говоря, просто пожалел. Она думала: «Так, значит, нужно было всего десять дней, чтобы я понадобилась ему! Какое еще нужно доказательство моей необходимости?» Какие еще сомнения после этого в исходе их спора? Она решила, что само Провидение устроило бегство Косталя. Это поразило даже мадам Дандилло. После некоторых колебаний она согласилась отпустить Соланж и подумала: «Две недели он будет жить с ней за границей. До сих пор я могла притворяться, что ничего не знаю о их отношениях. Но теперь это невозможно. Неужели у него хватит наглости сбежать еще раз? Это будет просто оскорблением».

Мадам Дандилло и Соланж обе считали, что теперь самый неподходящий момент для разговоров о женитьбе. После тех двух писем и отъезда Косталя Соланж должна похоронить эту мечту и ехать в Геную лишь для того, чтобы разделить с ним «страницу счастья», прежде чем по истечении траура предаться на милость других претендентов. Мадам Дандилло придумала даже лучше: используя их, возбудить ревность Косталя.

Два года назад Соланж отказала одному молодому инженеру-путейцу, Жану Томази. Но мадам Дандилло, передавая ему отказ, мудро заметила, что «будущее не потеряно», дочь ее еще очень молода и, «быть может, позднее…» Вот уже два года настойчивый инженер являлся к ней с визитами, и дверь для него оставалась приоткрытой. Мадам Дандилло предложила дочери сказать Косталю, что, раз уж все надежды на замужество с ним потеряны, ее мать намерена возобновить отношения с Томази, и ей теперь не остается ничего другого, как принять его предложение.