Джек повернулся спиной к окну, взглянул на миниатюрную женщину, которая смотрела на него очень серьезно, и заговорил, выплескивая то, что не решался озвучить даже самому себе:

– Знаешь, Сэм, я только однажды желал чего-то действительно всей душой. Я хотел играть в бейсбол. Мечтал быть лучшим. Жаль, что тогда мы не были с тобой знакомы. Я был живой и счастливый, понимаешь? – Он вдруг замолчал, и Саманта испугалась, что на этом разговор закончится.

– Нет, нет, Джек, не молчи! Говори со мной. Расскажи мне об этом, я хочу знать, что ты думаешь, что ты чувствуешь.

Толливер перевел дыхание и кивнул:

– Не знаю почему, но я хочу тебе рассказать… объяснить. Я ни с кем раньше об этом не говорил и, наверное, не смогу. Даже с Карой или Стю.

– Наверное, пришло время поделиться.

– Понимаешь… – Толливер говорил с трудом, видимо, облекать чувства и боль в слова было нелегко. – Сначала у меня было все. Я мог побить любой рекорд и добиться, чего угодно. А потом я превратился в калеку. Я был ни на что не годен и никому не нужен, Сэм. Все, что я делал, все, чем я жил, было во мгновение ока уничтожено ударом. Такого удара не получал никто на поле… не было человека, чью ногу изуродовало бы так же… – Его голос прервался, и Джек некоторое время молчал, приходя в себя и собираясь с силами. – Это было нечестно… Я не хотел, чтобы меня запомнили таким: пострадавшим, несбывшейся надеждой команды.

Саманта сделала шаг к Толливеру. Ее сердце рвалось от боли и сочувствия.

– Нет, подожди, – он выставил ладонь, словно защищая свое одиночество, – дай мне договорить, раз уж я решил вывалить все это перед тобой. – Его губы сжались и стали тонкими, почти как у его матери. – Помнишь, в день нашей первой встречи я сказал тебе, что мужчины рода Толливеров занимаются только двумя вещами: бейсболом и политикой, зато уж и то и другое они делают хорошо.

– Конечно, я помню.

– Эту мысль мне внушали с самого раннего детства. Я вырос в уверенности, что такова и моя судьба. Как мой отец и его отец, я должен играть в бейсбол, а потом заняться политической деятельностью. Но в отличие от них я не успел получить свою долю радости – бейсбол кончился для меня, практически не начавшись! Его словно вырвали из меня… как мышцы были оторваны от моих костей… И моя душа… она тоже словно порвалась. Я так и не смог преодолеть это.

Джек уставился в стенку, на которой решительно ничего не было, даже трещин. Впрочем, даже если бы там висело полотно Микеланджело, Джек вряд ли смог бы оценить его. Он просто смотрел в себя и глубоко дышал, пытаясь опять загнать в рамки разумного отчаяние и боль, которым позволил подняться со дна души. Наконец он пришел в себя настолько, что смог продолжить:

– Понимаешь, Сэм, я пропустил все радости, все удовольствия игр и побед. Мне пришлось перейти сразу к обязанностям, которые тогда казались мне не очень интересными, и я не уверен, что они так уж занимают меня сейчас. Вся горечь осталась в душе, и я словно умер. Честно сказать, большую часть времени я просто пытался отвлечься, чтобы не думать о том, как я зол и как я несчастен. Для этого годились все средства: политика, женщины, выпивка. Я знаю, что вел себя как последний дурак, но это помогало.

Сэм молчала. Он взглянул на нее и выдавил не очень уверенную улыбку.

– Так что в тот день в офисе Стюарта тебе довелось познакомиться не только с бессовестным казановой, но и с человеком без души.

Саманта наконец рискнула подойти ближе и погладила Джека по плечу.

– В тот день в офисе Стюарта ты выглядел неплохо, особенно для бессовестного покойника, даже если учитывать, что речь идет только о душе.

Толливер усмехнулся, ласково провел рукой по ее щеке и отошел к дальнему окну. Глядя на зимний пейзаж за окном, он опять заговорил, но теперь голос его звучал спокойнее, в нем уже не было такого отчаяния и боли.

– Я делал то, чего от меня ждали. Например, потакал матери, только чтобы она оставила меня в покое. Знаешь, я никогда не испытывал страсти к человеку или делу, никогда не был по-настоящему увлечен. Я никогда не позволял себе увлечься женщиной настолько, чтобы попасть в зависимость от чувств, чтобы привязаться… боялся опять оказаться на земле и не хотел испытывать боль и разочарование.

Саманта, склонив голову к плечу, разглядывала широкую спину. Подумав, она поинтересовалась:

– Может, я что-то пропустила? Бейсбол, да, я понимаю твои чувства; политика – тоже. Но когда же на сцене появилась та женщина, что причинила тебе боль?

– Да ладно, мы об этом уже говорили. – Джек коротко взглянул на нее через плечо. – Это моя первая, если можно так выразиться, женщина. Моя мать. Ты, наверное, заметила, что ее трудно назвать доброй или сердечной, или хотя бы понимающей… какие там еще качества принято связывать с мамой.

– М-да, маму твою я видела…

Джек повернулся к Сэм лицом, скрестил руки на груди и, хмурясь, продолжил:

– Помнишь, я рассказывал тебе про близнецов? Как ни странно, их смерть и для меня означала конец всего. После этого у меня просто не стало матери. Она умерла. Внутри безупречно одетой и причесанной оболочки не было ничего. Вечный лед. Единственный человек, который для нее что-то значил, – мой отец. А я… я только путался под ногами, каждый раз напоминая ей о том, чего у нее нет. Ей нужны были близнецы, а меня она видеть не желала. И даже не скрывала этого. И я не забыл… и никогда ей этого не прощу.

Сэм протянула руку и положила ладонь на предплечье Толливера. Джек был как каменный, мышцы словно свело судорогой. Но, взглянув на Сэм и ощутив ее прикосновение, он оттаял и схватил ее руку.

– Ты рискнул и допустил меня к себе, – медленно сказала Сэм. – Почему, Джек?

– Не знаю. Просто я уверен, что ты не предашь, – он усмехнулся. – Может, потому что ты такая милая и так хороша в постели.

– Здорово, – пробормотала Саманта.

– А может, потому что ты самая нормальная, милая, любящая женщина из всех, кого я встречал в жизни. Я смотрел на тебя и детей… и как вы дружите с Монти, и как ты заботишься о ее Саймоне. Мне кажется, твоего тепла хватает на всех. Наверное, и мое сердце оттаяло рядом с тобой.

– Ты внутри больше не мертвый.

– И это здорово. Последнее время я действительно чувствую, что живу.

– Я рада, потому что жизнь – хорошая штука.

– И я не такой уж казанова.

– Я никогда так и не думала.

– Но это только благодаря тебе, Сэм. Ты понимаешь, что это твоя заслуга?

– Ничего подобного. – Она медленно покачала головой. – Причина в тебе самом. Именно ты решил, что быть живым гораздо лучше, чем бродить среди людей равнодушным призраком. Ты рискнул опустить защиту и впустил меня в свое сердце. И знаешь, Джек, я рада, что ты выбрал меня. Потому что… потому что я знаю, что ты достоин любви… А теперь скажи мне, ты будешь продолжать борьбу за пост сенатора?

– Думаю, да.

Он сжал ее руки.

– Я хочу спросить… хочу знать, почему ты решил, что хочешь стать сенатором? Ради чего?

Несколько долгих минут Толливер молча смотрел на свои руки, потом взглянул на Саманту, и губы его сложились в задумчивую улыбку.

– Не ради чего, а ради кого! Думаю, вы и будете моей мотивацией… и это будет очень сильная мотивация. Я хотел бы сделать это ради тебя и детей: Грега, Лили и Бена… если ты не против, конечно. И еще ради Монти и Саймона… и других детей и женщин… да и ради мужчин. Есть масса людей, чьи интересы нуждаются в защите.

– Ну вот, теперь я слышу слова человека, который действительно собирается стать сенатором.

– Значит, ты отдашь мне свой голос?

– Конечно! Я отдам тебе свой голос… и все остальное… если хочешь.

Дверь скрипнула, и Саманта быстро отдернула руку, которую Толливер уже поднес к губам. В комнату вошел сонный Дакота. Он был в пижамной курточке и штанишках. Саманта вздохнула, уже зная, что за этим последует.

– Переодень меня, мамочка.

Джек неожиданно сделал шаг вперед и решительно заявил: