Вот как я сделал это открытие.
К концу июля 1997 я пришёл в состояние полного изнеможения. Даже с гигантским тентом диаметром пять миль, уменьшавшим температуру до шестидесяти [74]в тени, жара Каратепе была невыносима. Из-за мусора, сваливавшегося на нас приверженцами Фуллера, место раскопок воняло как гнилое болото, а различные дезинфицирующие средства, которыми поливали этот мусор, делали вонь ещё более нестерпимой. Ветры были сухие и пыльные. Половину дня мы проводили в кондиционируемых времянках, развалясь в креслах и попивая ледяной шербет с лепестками розы. Тогда же у меня начались ужасные головные боли. Два дня, проведённые Шотландии, несколько улучшили моё состояние, и я вернулся было назад к работе, но уже через неделю слёг с лихорадкой. Я достаточно натерпелся от докучливых журналистов и придурков из Анти-кадафского Общества, и поэтому переехал на свою квартиру в Диярбакыре. Там было прохладно и спокойно, и у охранников Евразийской Урановой Компании (ЕУК), на чьей территории располагалась квартира, разговор с незваными гостями был короткий. Я обнаружил там поджидающие меня груды писем и несколько больших посылок, но в течение двух дней совершенно игнорировал их, просто лёжа в кровати и слушая пластинки с операми Моцарта. Постепенно лихорадка отпускала меня, и на третий день я уже вполне достаточно вышел из состояния апатии, чтобы взяться за письма.
Среди них было послание от "Стандард Моторс энд Энжиниринг", в котором говорилось, что, в соответствии с моей просьбой, они высылают большинство бумаг Карела Вейсмана ко мне в Диярбакыр. Это объясняло присутствие огромных ящиков. Ещё одно письмо было от издательства Северо-Западного Университета: они интересовались, не хочу ли я вверить им публикацию работ Карела по психологии.
Всё это было утомительно. Я переслал письмо Баумгарту в Лондон и вернулся к своему Моцарту. Но на следующий день меня замучили угрызения совести, и я взялся за оставшуюся почту. Тут же мне попалось письмо от Карла Шейделя — человека, с которым сожительствовал Баумгарт (он был гомосексуалистом) — который сообщал, что у Баумгарта случилось нервное расстройство, и сейчас он находится со своей семьёй в Германии.
Это означало, что задача по разбору и публикации бумаг Карела возлагалась теперь всецело на меня. С величайшей неохотой я открыл первую посылку. Она весила около сорока фунтов и состояла исключительно из результатов тестов, проведённых над сотней служащих с целью установить их реакцию на изменение цвета. Я содрогнулся и вновь вернулся к "Волшебной Флейте" [75].
В тот вечер ко мне с бутылкой вина заглянул молодой иранский администратор, с которым я недавно подружился. Я чувствовал себя немного одиноко и был рад с ним поболтать. Даже тема раскопок перестала вызывать у меня отвращение, и я с удовольствием рассказал ему о "тайной стороне" нашей работы. Покидая меня, он заметил ящики и спросил, не связаны ли они с раскопками. Я рассказал ему о самоубийстве Вейсмана и признался, что одна лишь мысль заняться этими посылками вызывает у меня скуку, близкую к физической боли. В своей бодрой и добросердечной манере он предложил вернуться завтра и открыть их для меня, и, если все бумаги окажутся рутинными тестами, он пришлёт своего секретаря упаковать их и отправить прямо в Северо-Западный Университет. Я знал, что он предложил свою помощь в качестве ответной любезности за мою откровенность, и сердечно её принял.
Следующим утром, как раз когда я закончил принимать ванну, он уже завершил просмотр бумаг. Пять посылок из шести содержали исследовательские работы, шестая же, сказал он, по-видимому включала заметки более "философского характера", и он думает, что я мог бы взглянуть на этот материал. С этим мы расстались, и вскоре пришел его секретарь, чтобы избавить меня от огромной кучи больших жёлтых листов посередине моей гостиной.
Оставшиеся заметки — отпечатанные и скреплённые металлическими кольцами — были в аккуратных синих папках, на каждой из которых стояла пометка от руки "Исторические размышления". Все они были запечатаны цветной липкой лентой, и я решил — правильно, как выяснилось позже — что они не открывались с самой смерти Карела. Я так никогда и не выяснил, что заставило Баумгарта отослать их в "Стандард Моторс энд Энжиниринг", и могу только предположить, что он отложил их для меня, но каким-то образом всё-таки упаковал с остальным материалом, связанным с промышленными исследованиями.
Папки не были пронумерованы. Я вскрыл первую и быстро обнаружил, что эти "исторические размышления" относились только к двум последним столетиям — к периоду, к которому я никогда не испытывал особого интереса. Я хотел было и их не просматривая отослать в Северо-Западный Университет, но совесть снова взяла надо мной верх. Я отправился спать, захватив с собой штук с пять этих папок.
На это раз я совершенно случайно начал с правильного места. Первое предложение открытой папки гласило: "За последние несколько месяцев я пришёл к убеждению, что человечество поражено чем-то вроде рака разума".
Весьма примечательная фраза. Я подумал: "Ах, какое замечательное начало для книги сочинений Карела... Рак разума, ещё одно название невроза или анхедонии — полного равнодушия к радостям жизни, — духовной болезни двадцатого века..." Я совершенно не воспринял это буквально и продолжал читать дальше: странная проблема возрастающего числа самоубийств... Широкое распространение детоубийств в современных семьях... Постоянная опасность ядерной войны, рост наркомании. Все это казалось вполне знакомым. Я зевнул и перевернул страницу.
Несколькими минутами позже я читал более внимательно. Не потому, что прочитанное поразило меня своей вескостью, но потому, что у меня внезапно появилось подозрение, что Карел действительно сошёл с ума. В молодости я читал книги Чарльза Форта [76]о гигантах, эльфах и затонувших континентах, но у Форта его удивительная смесь здравого смысла и абсурда просто создавала атмосферу юмористического преувеличения. Идеи Карела Вейсмана звучали так же безумно, как и Форта, но они явно выдвигались с полнейшей серьёзностью. Похоже, он либо пополнял ряды знаменитых эксцентричных учёных, либо был совершенным безумцем. В свете его самоубийства я склонялся к последнему.
Я продолжал читать с какой-то нездоровой увлечённостью. После первых нескольких страниц Карел прекратил упоминать "рак разума" и занялся исследованием культурной истории двух последних веков, тщательно всё аргументируя и выражаясь при этом блестящим языком. Всё это воскрешало воспоминания о наших долгих беседах в Упсале. В полдень я всё ещё читал, а к часу дня уже знал, что ознакомился с тем, что заставит меня запомнить этот день на всю оставшуюся жизнь. Безумные или нет, но доводы Карела были ужасающе убедительными. Я хотел бы поверить, что всё это было лишь бредом сумасшедшего, но по мере дальнейшего чтения уверенности в этом у меня оставалось всё меньше. То, о чём он писал, было столь тревожным, что я нарушил свою многолетнюю привычку и выпил бутылку шампанского в обеденное время. Что до еды, то смог съесть лишь бутерброд с индейкой, да и то без особого аппетита. Несмотря на выпитое шампанское, я почувствовал себя ещё более трезвым и подавленным. К началу вечера я постиг потрясающую и кошмарную картину — мне казалось, что мой мозг вот-вот взорвётся. Если Карел Вейсман не был безумцем, человеческая раса столкнулась с величайшей опасностью за всю свою историю.
Вряд ли можно точно объяснить, как Карел Вейсман пришёл к своей "философии истории". Это был результат работы всей его жизни. Но я могу, по меньшей мере, обрисовать те выводы, к которым он пришёл в своих "Исторических размышлениях".
