Митрополит Филарет, человек крайне осторожный и крайне нелюбимый властями и самим Николаем I, и не очень любимый и Александром II, с горестью предвидя тяжкие испытания, которые грядут и повергнут страну в тяжелую смуту, сурово писал: «Несчастие нашего времени то, что количество погрешностей и неосторожностей, накопленное не одним уже веком, едва ли не превышает силы и средства исправления». Он писал это в то время, когда пропаганда социалистических разрушительных идей в подцензурной печати стала обычным делом. Чернышевский, Добролюбов, Писарев, Зайцев, Благосветлов и прочие обвиняли все общество и христианскую культуру во лжи и звали к топору.
Убийство Александра II лишь на короткое время заставило либералов задуматься о будущем страны. Но В. Соловьев, Лев Толстой проявили именно этот синдром «иудушки»: они не нашли ничего лучшего, как просить помиловать убийц. Ни слова осуждения не нашлось у них в адрес террористов и самого террора. Слепотствуюшие гуманисты проявили удивительное безразличие к судьбам русского народа. Они писали, что этим прощением новый царь станет на недосягаемую нравственную высоту и докажет всем, что он святой царь. А в это время убийцы уже готовились в России поточным методом. Через 37 лет страна погрузится в кровавую бойню.
Поразительно, что и потом, когда террористические акты стали массовыми, людей убивали и убивали всякого рода проектисты, во имя той красоты в будущем, которая спасет мир, писатели ни разу не высказали публично свое порицание этим кровопролитиям. А ведь только от 1905 до 1907 гг. бомбами, револьверами и кинжалами было убито около 56 тысяч человек. По поводу спровоцированного и надуманного антисемитизма, это когда едва ли не весь корпус адвокатуры по всей стране был в руках евреев, как и крупнейшие банки и прочее и прочее, эти писатели нашли время и силы выразить свой протест. По поводу убийств еврейскими террористами невинных русских людей не нашли в себе силы выразить протест в Думе и либеральные профессора-кадеты. «Синдром Иудушки» более чем характерен для всего того неопределенного гуманизма, который шел со страниц либеральной печати и был вложен в само мировосприятие людей, воспитанных на романтизме и мечтательном мистицизме масонских лож и их пропаганде.
Не следует забывать, что все наши писатели находились под сильным влиянием масонской мистической литературы. Труды Сен-Мартена, Баадера, Фенелона, Гюйона, Штиллинга и других были излюбленным и обязательным чтением всей нашей интеллигенции XIX века. Тот же В. Соловьев был, как известно, социалистом, атеистом, убежденным дарвинистом. Он усиленно изучал гностику, каббалу, считал Валентина крупнейшим философом, увлекся Шеллингом, Шопенгауэром, Гартманом. В конце своей недолгой жизни занимался вызыванием духов умерших, верчением столов, предавался занятиям черной магией. Русскую церковь не любил, никогда в нее не ходил, а его выражения по поводу Церкви были всегда оскорбительны. Но о Церкви писать любил, мечтая о единой всемирной религии.
Вопрос, какую церковь он имел в виду. Особенно если учесть, что христологии у него, можно сказать, нет. Личности Христа он не видел, не чувствовал. Он прошел мимо мистических святынь Церкви. Мистика света Фаворского осталась вне его кругозора. Потому так осторожно и относились великие отцы и аскеты Церкви к философии и богословию, что эти предметы не требовали от человека никакой веры положительной. Митр. Исайя Копинский (XVII в.) писал по этому поводу: «Ин бо есть разум мира сего, ин же духовен. Духовного бо разума от Пресвятого Духа учишася вси святии и просветишася яко солнце в мире. Днесь же не от Духа Свята, но от Аристотеля, Цицерона, Платона и прочих языческих любомудрецов разума учатся. Сего ради до конца ослепеша лжею и прельстишася от пути правого в разуме. Святии заповедей Христовых и умного делания учишася, сии же точию словес и глаголаний учатся, внутрь души мрак и тьма, на язытце ж вся им премудрость». Вот этот мрак в душе и премудрость «на язытце» и есть постоянное обвинение интеллигенции в ее двоедушии и болтливости.
Нельзя не упомянуть еще об одном мощном факторе воздействия на идейный строй нашей литературы и общественного сознания, влияния, также идущего от теории и практики масонских лож. Это только здесь и имеющая свое право на жизнь проблема героя, несущего свет и знания, и народа, толпы, погруженной «во тьму нелепостей и предрассудков». Придуманный эзотеризм истории масонских лож именно в ключе «героев и толпы» излагал все события истории от Адама до наших дней. Революционные Прометеи, Озирисы, Будды, надуманные Моисеи и Орфеи, отдающие свои жизни за правое дело и убиваемые закостенелыми в невежестве князьями и жрецами, переползли в проблематику и сюжеты романов и в теорию социалистического делания и строительства. Красавец-разбойник, а затем босяк Горького довели с. грану до мысли, что труд — это низко, что плата за труд — это постыдное корыстолюбие, и благородное безделье — это единственное достойное подлинного человека занятие. Балы... Болконские, Онегины, Печорины, Левины — все создавало настроение мечтательных грез и сладких фантазий, рождающем представление о себе, как стоящем над «толпой».
Казалось бы, романы Достоевского могли бы остановить безумное увлечение анархическими идеями. Можно было бы ожидать, что люди разумные схватятся за голову и спросят, в какое болото ведут их параноики, одержимые идеей скроить жизнь по улучшенным штатам. Ничуть не бывало". Идеи вселенских ценностей, которые выше реального русского человека, идеи того мечтательного гуманизма, «розового христианства», по справедливому замечанию Леонтьева, все это обессиливало убедительность его сочинений, делало их смутными в идейном смысле.
Христианство Достоевского — это христианство по имени, то, о котором любили трактовать «братья»-просветители — Лессинг, Мендельсон, Гердер и прочие. Сентиментальные «добродетели» задают главный тон всем произведениям писателя. Уродливые для любого христианина картины, например, покаяние перед народом Раскольникова, невольно ставят вопрос, а знал ли писатель о духовной практике Церкви. Описания душевных расколов, болезненных проявлений психики, убийств, исповеди совратителей малолетних девочек — все это может казаться кому-то глубоким и по мысли, и по таланту описания порока и разложения, но каждому, кто знаком с религиозной практикой и теорией, ясно, что пользы душевной от таких писаний ждать нельзя. И не случайно — роман «Бесы» стал для многих первым шагом в революционную деятельность.
Конечно, такая оценка русской художественной литературы может показаться односторонней, и так это и есть на самом деле: взята в рассмотрение одна сторона — религиозная и реальная. В конечном счете, путь к катастрофе 1917 г., опустившей русский народ на самое дно истории, — это путь человеческой романтики, мечтательного пиетизма, через утверждение жизни вне реальности Церкви. Этот путь — в представлении об относительности добра и зла и замене этики религиозной, онтологической на эстетику, эстетизм. Это путь литературы, которая подспудно воспитывала читателей на неприятии настоящего как такового, именно потому, что оно настоящее, не выдуманное, и требует смирения многокичливого ума перед реальностью Мира Божьего, требует кропотливого труда, когда проще просто отрицать во имя «музыки мирового пожара».
Возможно, по мере оживления церковной приходской деятельности, введения в преподавание Закона Божия для русских детей и приобщения к опыту Церкви, обожествление «великих и значительных» кончится само по себе. Мудрость святых отцов Церкви настолько велика, что кажется странным ее не знать, не знать и даже не предполагать, что существует христианская антропология, учение о человеке, о каждом его свойстве и качестве. Каждый, кто начинает усваивать эту мудрость, замечает, как мирские авторитеты скукоживаются, теряют свой блеск. Так когда-то произошло и с идолами всяких Аполлонов, Зевсов, Венер, Плутонов. Столетиями их украшали, к ним обращались за помощью, в их реальность и силу верили, как в гром небесный и солнце, и вдруг выяснилось, что все это было лишь обольщением бесов.
