Но ЭРИ остановился и тоскливо оглядывает пустой вестибюль, побрякивая ключом от номера.

ЭРИ. Господи, ну и дыра. Зачем только я сюда вернулся? Пил бы дальше. Ты не поверишь, друг, но, когда я впервые сюда заехал, это была вполне приличная гостиница, чистая, можешь себе представить? (Осматривается с отвращением.) Я тут пятнадцать лет базируюсь, с небольшими перерывами, но теперь мне охота податься отсюда куда-нибудь. Здесь теперь все не так, с тех пор как Хьюи увезли в больницу. (Мрачно.) К дьяволу! Не пойду я спать. Только валяться, душу изводить... (Поворачивает обратно к стойке.)

Лицо НОЧНОГО ПОРТЬЕ выразило бы отчаяние, да только он давно уже не способен испытывать отчаяние, с тех пор как после мировой войны, когда стоимость жизни резко возросла, он целых три месяца ходил без работы. ЭРИ, наваливаясь на стойку, говорит подавленным, доверительным тоном.

Поверь мне, брат, я не зануда и попусту изводиться не стану, но сейчас у меня такое положение, поневоле обеспокоишься, ежели ты не последний лопух.

НОЧНОЙ ПОРТЬЕ (отвлеченно, как мертвец, до которого дошли благоприятные слухи о жизни). Мне очень жаль, мистер Смит. Но говорят, о чем мы беспокоимся, то никогда не сбывается. (И снова мысленно ускользает на улицу играть с мусорщиками дребезжащими бачками.)

ЭРИ (мрачно). Уже сбылось, дружище. Я не выиграл ни одной ставки, с тех пор как Хьюи положили в больницу. Удача от меня ушла. И это еще не все... Ну да черт с ним! Твоя правда. Мне обязательно что-нибудь да подвернется. Я от роду везучий. И вовсе я не беспокоюсь. Так просто, тоска нашла. Ясное дело, на кого не найдет с похмелья? Сам знаешь, как бывает с перепою. На белый свет смотреть тошно. И потом, убиваюсь я по Хьюи. Его смерть у меня напрочь из-под ног землю выбила. Черт его знает почему. Многие ребята—дружки мои, можно сказать,—откинули копыта, кто от пьянки или еще от чего, а кому и глотку перерезали, но я всегда считал, что это в порядке вещей. В конце-то концов, все там будем, верно? Сегодня живешь, завтра помирай, так чего стонать? Кто помер, того уж нет, тому на все наплевать. А другим-то и подавно. (Но эта фаталистическая философия не приносит утешения; вздыхает.) Скучаю я по Хьюи, вот что. Я, похоже, сильно к нему привязался. (Опять пускается в объяснения, чтобы не осталось какой неясности.) По-настоящему-то корешами мы с ним не были. Сам понимаешь, где ему до меня. Он ничего не смыслил. Губошлеп, одно слово. (Снова вздыхает.) А мне очень жаль, что его нет. Ты много потерял, брат, что не знал Хьюи. Отличный он был парень, это точно.

ЭРИ стоит, уставившись в пол. НОЧНОЙ ПОРТЬЕ смотрит на него выпученными пустыми глазами — только вчуже завидуя его слепоте. Мусорщики уже ушли своим предначертанным путем. И чуть-чуть приблизилось утро. Мысленно НОЧНОЙ ПОРТЬЕ все еще на улице, он ждет, когда раздастся отдаленный гул поезда надземки. Приближение этого звука приятно ему как память о надежде; потом лязг раскачивающихся вагонов слышится совсем близко, за углом, заглушая все мысли, и наконец, удаляясь, замирает, и в этом есть что-то грустное. Но с поездами надземки действительно связана надежда. Их за ночь проходит строго определенное количество, и с каждым проносящимся остается все меньше, а заодно убывает и ночь, покуда в конце концов не умирает и сливается со всеми прежними долгими ночами в Нирване в одну Великую ночь ночей. Такова жизнь. «Я так и говорю Джесс, когда она начинает меня тормошить из-за чего-нибудь: такова жизнь, разве нет? Что ж тут можно поделать?» А ЭРИ опять тяжело вздыхает, на его нахальной игрецкой физиономии написано обнаженное страдание, как на морде побитой собаки, дурацкие подозрительные глазки циника смотрят беспомощно, беззащитно. Он говорит, заискивая.

Нет, правда, друг, чем-то ты мне его напоминаешь, старину Хьюи. Такое же выражение, копия.

Но мысли НОЧНОГО ПОРТЬЕ далеко, на отпевании ночи, и он не сразу возвращается на зов.

(Обиженно, свысока.) Ну, да наверно, все ночные портье друг на друга похожи. Их каждую минуту по штуке на свет родится.

НОЧНОЙ ПОРТЬЕ (как раз успевает очнуться и расслышать последнюю фразу. Бодрым тоном). Да, мистер Смит. Как клоуны в цирке говорят. И в самую точку, верно?

ЭРИ (рад и такому разговору, ворчливо). Никаких мистеров Смитов, Чарли. Их-то точно каждую минуту по десятку родится. Зови меня Эри, как договорились.

НОЧНОЙ ПОРТЬЕ (машинально, так как его мысли опять на цыпочках крадутся в ночь). Ладно, Эри.

ЭРИ (ободрившись, наваливается на стойку и щелкает ключом, как кастаньетами). Д-да, брат. Отличный он был парень, Хьюи. Но все равно, я что хочу сказать, он вроде бы совсем был не в моем вкусе, если посмотреть, что я за человек и что он за человек. Не кумекал он в нашем деле. Губошлеп, каких сто раз за нос проведут, а они даже знать не будут. Вот, например, я каждый божий вечер ну просто для смеха бросал с ним здесь кости, вот на этом столе. Мои собственные они были, кости эти. И он хоть бы раз попросил их посмотреть, проверить. Ну, что ты на это скажешь? (Усмехается, потом серьезно.) Понятное дело, я против дружка обманные не подложу. Я не подлец. (Опять ухмыляется.) Но он даже никогда не просил, чтобы об стенку бить. Прямо выкатывали на стол, и все. Да если б мне позволили так в настоящей игре, я бы сейчас был миллионером. (Смеется.) Мог бы, кажется, задуматься, отчего это, сколько бы ему ни везло, знаешь, новичкам ведь часто бывает везение, а все равно под конец в выигрыше всегда оказывался я. Но он ничего и не подозревал даже. Бывало, только все приговаривает: «Ну, брат Эри, не удивительно, что ты стал игроком, ты вон какой удачливый, таким, видно, уродился». (Усмехается.) Что ты на это скажешь, а? (Торопится разъяснить.) Я, понятное дело, это все только для смеху. Играли-то мы на деньги, по-настоящему; но деньги были все мои. У него и гроша при себе не водилось. Благоверная выдавала ему в день по сорок центов на расходы. Так я сначала делился с ним поровну тем, что у меня было в карманах,—ну, мелочью, понятно. Мы считали цент за доллар, пятак за пятерку и так далее. Большая игра! А Хьюи так переживал, в такой раж входил. И мне тоже приятно было, особенно когда он говорил: «Ну, брат Эри, теперь понятно, почему у тебя никогда о деньгах голова не болит, раз тебе так везет». (Смеется.) До того был доверчивый. Я, конечно, тоже старался, отговаривался, бывало, и не бросал кости, если приходил с пустыми карманами. (Хмыкает.) Смеху с ним было! Лошадей он всегда называл не иначе как «стригунки», будто с детских лет в них разбирался. А сам в глаза скаковой лошади не видел—покуда я его один раз силком не свозил на ипподром. Столько удовольствия он получил! Ей-богу, я думал, как бы он у меня не загнулся от волнения. И ведь ничего не ставил. У него в кармане было только сорок центов. Просто веселился, глядя на дорожку, на толпу, на лошадей. Больше всего на лошадей. (Задумчиво, с недоумением.) А знаешь, удивительное дело, как такой простачок беспонятный, вроде Хьюи, вдруг угадывает важные вещи. Он мне говорил: «По-моему, красивее их нет никого на свете». И в самую точку! Да я, скажу тебе по честности, друг, лучше буду любоваться на старого Линкора, чем на первую звезду мюзик-холла. А ты как считаешь?

НОЧНОЙ ПОРТЬЕ (его внимание переключается с запоздалого такси, проехавшего мимо, на постояльца; растерянно мигает—ему снова надо поддакивать). Да, я согласен с вами, мистер... э-э... то есть Эри.

ЭРИ (с добродушным презрением). Да? А сам небось ни одной лошади не видел, разве что на ярмарке в своем родном захолустье. Только я не про этих кляч тебе толкую. Я говорю про настоящих лошадей.

НОЧНОЙ ПОРТЬЕ недоумевает, при чем тут лошади? И вообще, если на то пошло, при чем тут что бы то ни было и какая во всем связь,—но сразу же снова погружается в транс.

(Продолжает рассказывать.) И что бы ты думал случилось назавтра? Провалиться мне, если назавтра вечером Хьюи не выуживает из брючного кармана два доллара и не сует мне. «Вот,—говорит,—запиши на ту лошадь, на которую сам будешь завтра ставить». Я разозлился. «Дудки,—говорю,—если ты намерен валять дурака и играть на скачках, я тебе в этом деле не помощник». (Криво усмехается.) Ну, не смешно ли? Это я-то, который всю жизнь заманивал побасенками простофиль, чтобы делали ставки! «Ты откуда вытащил эти два доллара?—я у него спрашиваю.—У женушки из кошелька, да? И что ж ты ей споешь, если проиграешь? Да она об тебя всю мебель переломает».—«Нет,—отвечает.—Она просто заплачет».—«Еще того хуже,—говорю.—Против этого рэкета у мужчин нет приема. У меня на руках одна цыпочка как-то затеяла плакать в ресторане при всем честном народе, так пришлось посулить ей обручальное кольцо с брильянтом, чтобы привести немного в чувство». Ну, так ли, эдак ли, но Хьюи утром отнес те два доллара домой, потихоньку засунул обратно женушке в кошелек, и тем дело кончилось. (Горько.) Получается, что я по благотворительным делам любому бойскауту дам фору. Об одном вот я тебе рассказал. Жаль, остальных не припомню. (Увлекся воспоминаниями и не замечает, что мысли НОЧНОГО ПОРТЬЕ опять витают на улице, оставив его единоличным стражем гостиницы.) Я, знаешь, как первый раз увидел Хьюи, сразу понял, что он губошлеп губошлепом. Я в тот вечер прикатил из Тиа-Хуаны, отхватил там приличный куш, денег было — засыпься. Всю дорогу ехал в салон-вагоне, и притом не один. Там, в поезде, подцепил киношную блондиночку, я тогда был везучий. Каждую зиму садился и ехал на юг, куда лошади, туда и я за ними. Теперь уж не езжу. Надоело таскаться. И того везения уже нет... (Прикусывает язык.) В тот раз, о котором я тебе рассказываю, вхожу я вот сюда же и вижу: за стойкой новый ночной портье, ну и, пока оформлялся в номер люкс для новобрачных, сам с собой заключаю пари, что он отродясь ничего другого и не видел, всю жизнь ночным портье просидел. Угадал, конечно. Сначала-то он помалкивал. Не то чтобы опасался лишнее сболтнуть, а просто вроде как считал, что интересного про себя рассказывать ему нечего. Но потом привык, что я всегда вваливаюсь последним и обязательно остановлюсь с ним, перекинусь шуткой, наболтаю с три короба, какая у меня в тот день была необыкновенная удача, ну, он и разговорился, стали мы друзья. Родом он был из захолустья, из одного заштатного городишка на севере. Кончил колледж, пытал удачу на разных работах, но всюду без толку, пока не поступил у себя там в гостиницу ночным портье. И ко двору пришелся. Только он все равно вроде как был недоволен. Не нравилось ему сидеть за конторкой да заполнять бумажки, его же там все знали. Прочел где-то—в «Журнале для простофиль», наверно,—что стоит только приехать в Большой город, и Папаша Успех собственной персоной будет ждать тебя на Центральном вокзале с ключами от города на блюде. Надо же такую лажу придумать! Я и то когда-то в нее верил, а уж меня простофилей никто не назовет. Ну, он в один прекрасный день сорвался с места и прибыл сюда, но только и сумел, что устроиться все тем же ночным портье. А потом еще влюбился—вернее сказать, выдумал себе какую-то любовь—и женился. В метро с ней познакомился. Поезд вдруг затормозил, и ее швырнуло прямо к нему, он ее обнял, ну и разговорились. Тут ему, дурню, и конец пришел. Она служила продавщицей в каком-то вонючем универмаге, и ей уже до чертиков надоело целый день топтаться на работе, да еще потом на ногах всю дорогу домой в Бруклин. Так что, как я понимаю,—зная Хьюи и женский пол,—она сама и предложение сделала, и сама же сказала «да», и они поженились, а после этого где уж ему было уходить из ночных портье, пусть бы и было куда. (Помолчав.) Ты, наверно, думаешь, я несправедливо о ней говорю. Может быть, не знаю. Она тоже ко мне была несправедлива. Забрала в голову, что я оказываю на Хьюи дурное влияние, на том и стояла. Да за Хьюи небось-то какая получше и не пошла бы. Бабешки его не жаловали. Один раз Хьюи притащил меня к себе на квартиру обедать, так у них друг возле друга вид был вроде бы как и ничего, счастливый. Ну, не счастливый, может быть, а довольный. Или нет, это тоже чересчур. Вернее всего сказать—безропотный. Они словно прощали друг другу: «Чего, мол, еще и ждать от жизни-то?» (Ни с того ни с сего вдруг спрашивает НОЧНОГО ПОРТЬЕ презрительно, хотя и не без дружелюбия.) Ты вот со своей хозяйкой как ладишь, брат, ничего?