Я смотрю вниз на улицу, где едут машины, половина из них такси, они скользят и останавливаются перед светофорами. Светофоры переключаются, лениво мигая. Стайка голубей пролетает мимо окна – фр-р-р… Они взмывают влево и рассаживаются на краю крыши.

Да, так всегда выглядел мир. Мокрый, сухой. Светлый, темный. Голубой, серый.

Меня это очень утешает. Да, пожалуй, я отважусь. Отшельник выходит наружу.

VII(ii). Я выхожу из квартиры в состоянии близком к трансу. Целых три года я общался только с курьерами, не переступавшими порога моей квартиры, или с продавцами за прилавком магазина. При мысли о более тесных контактах мне делается не по себе, поэтому я напеваю себе под нос довольно бодрую песенку. Боксер идет на тренировку. Я представляю, как от зажатого в кулаке зуба исходят сила и тепло. Вот я спускаюсь вниз и поворачиваю не направо, к магазину, а налево, в неизведанное, в забытое.

Припоминаю, каким городом светотеней становится Нью-Йорк, когда солнце заходит и небоскребы опускают длинные серые капюшоны. На солнце я вздрагиваю от жары, потом попадаю в тень, улыбаюсь, когда солнце снова щекочет мои руки. И вот первое испытание силы. Навстречу идут люди. Ей за сорок, голова ее выбрита. На ней розовая шапочка-хирургичка, как у медсестры. На каком-то человеке джинсовый комбинезон поверх гавайской рубашки. Мужчина весит килограммов сто, имеет бульдожью челюсть и коротко стриженные черные волосы. Он похож на массовика-затейника, который в состоянии выбить тебе зубы.

Ах, Фрэнк, говорит она, тебе непременно нужно посмотреть малыша. Фрэнк кивает: очевидно, он знает, о каком малыше идет речь. Ах, Фрэнк, как он одет! Она присвистывает. Не как мы… не как ты и я, Фрэнк. Он одет замечательно красиво!

Я мысленно повторяю за незнакомкой и соглашаюсь с ней. Мы, ты и я… да, какая чудесная оговорка! Реальный мир снова приветствует меня. Я не отошел и двадцати шагов от дома, а уже принял первые витамины, которые положены мне по новому тренировочному режиму. Мы, ты и я. Мир несовершенен, но очень красив. Да, пожалуй, я справлюсь. У меня все получится.

Я приближаюсь к зданию, обнесенному строительными лесами. За металлическим каркасом и деревянными помостами замечаю еще не застывшую грунтовку, темно-коричневую, похожую на запекшуюся кровь. Под ржавыми стойками на тротуаре пятна – вчера прошел дождь. Мне нравится все, что я вижу. И ржавчина, и угловатые граффити, и весело капающая вода, подсвечиваемая солнцем. Жизнь вокруг меня кипит свежей красотой; после трех лет жизни в темноте я наконец вышел на свет. Мир заново зажег в моей душе любовь.

Подхожу к концу квартала и вижу большие зеленые пятна. Там прохлада, там растения, там тень и солнечный свет, который попадает на землю сквозь зеленые ветки. Да, припоминаю, там ведь парк!

Я нетерпеливо жду, когда можно будет перейти дорогу, мне не терпится побродить под деревьями и насладиться бутылочно-зеленым светом. Указатель на углу: «Авеню А». Мир проникает в меня.

Я поднимаю голову и вдали, в дымке, появляются белые буквы «НЬЮ», а перед ними еще какие-то. Буквы выводит в небе самолетик, он кружит и петляет. Вот в инверсионном следе на размытом голубом фоне появляются еще буквы. Я останавливаюсь и читаю: «НЬЮ-ЙОРК». Вдруг холод пробирает меня. Перед «Нью-Йорком» виднеются еще три буквы: «ЛЮТ». Неужели пилот что-то не рассчитал или забыл?

Я стою на месте и жду, но больше букв нет. Самолетик удаляется. Наверное, кончилось топливо, и он возвращается на аэродром.

Неожиданно меня охватывает слабость. Ноги подкашиваются, я едва не падаю, снова и снова читая: «ЛЮТ НЬЮ-ЙОРК».

Я со всех ног кидаюсь назад, возвращаюсь в свою квартиру.

VII(iii). Какой ужасный знак! «ЛЮТ НЬЮ-ЙОРК». Словно символ моей жизни… Точнее, название второй серии. В кино в такое время показали бы ретроспективу: четырнадцать лет назад мы начинаем Игру… Через пять недель продолжение следует! «Лют Нью-Йорк: Игра наносит ответный удар». И все-таки я снова выйду на улицу. Завтра. Да, мне уже лучше. Надо идти потихоньку, несколько минут. Мне хватит времени, чтобы вспомнить, сколько всего есть в мире, надо только набраться сил. А страху на меня нагнал маленький самолетик, пилот которого что-то не рассчитал.

Даже сейчас от воспоминаний об этом я никак не могу успокоиться. Пришлось заварить чай и пить его, перечитывая написанное. К черту расходы – я бросил в кружку два пакетика, поэтому чай получился крепкий и вкусный. Чай меня утешает – напоминает об Англии. Мои руки обхватывают кружку, вот и щекотное тепло…

И вдруг я начинаю смеяться. Смеюсь впервые за много лет, вспоминаю, как удирал от слов, написанных на небе. Я несся с вытаращенными глазами, бешено размахивал белыми, без загара, руками и ногами. Вряд ли меня взяли бы рекламировать достоинства затворнической жизни.

Отсмеявшись, понимаю, насколько замечательно, что у меня еще сохранилось чувство юмора. Оно поможет мне вернуться. Не сомневаюсь, через пять недель я заново проявлю лучшие свои качества. Я сумею победить, искренне верю в это.

И вот как часть тренировочного режима я должен каждый день выходить в мир. За пределами моих четырех стен меня ждут не только демоны, но и источники наслаждения. И скоро я плавно выйду на свет – свободный и сильный, нырну в теплую, ошеломляющую красоту американской жизни.

VIII(i). Семестры в Питте назывались старомодно, но изящно: Михайлов, Рождественский, Троицын. Последняя неделя перед Михайловым семестром называлась Неделей первогодков. Тогда все новички могли выбрать себе занятия по душе перед началом серьезной учебы. В ту неделю почти каждую ночь они вдвоем проводили какое-то время в комнате Джолиона. Наслаждались коктейлями и свободой. Говорили о справедливости и курили гашиш. В их разговорах и планах о переустройстве мира все преобразовывалось, все противоречия сглаживались, а социальное неравенство исчезало бесследно.

Рядом с Джолионом Чад все больше и больше раскрепощался: он чаще изливал душу, забывал о своем судорожном внутреннем цензоре. Он решил, что когда-нибудь даже расскажет Джолиону о своем отце, как тот смотрел на него, словно в нем, его сыне, имеется какой-то изъян, что-то отвратительное. Джолион будет молча слушать и качать головой. А потом они, вероятнее всего, съедят вместе целую пиццу.

Ближе к концу той первой недели с шутками и притворным негодованием они начали спорить, кому первому в голову пришла мысль об Игре. Буквально спустя несколько дней после первого озарения Джолион начал приписывать эту честь себе. Однако Чад был убежден: Игру придумал он. Каждый пылко приводил доказательства в свою пользу, ни один не желал признавать себя побежденным.

Если бы им довелось оспаривать первенство спустя несколько месяцев или даже лет после начала Игры, скорее всего, никто и не подумал бы называть первооткрывателем себя. Наоборот, они бы, наверное, взваливали вину друг на друга. Вначале они лишь смутно представляли, что собой должна представлять Игра, наметили только общие ее черты. Крупное финансовое вознаграждение победителю. Многочисленные задания или последствия для того, кто проигрывает, вроде подростковой игры на «слабо». Первые задания должны быть просто немного неприятными или стыдными, позже – унизительными, оскорбительными. Участники вносят приличный залог – такая гарантия, что все задания будут исполнены. Накал увеличивается постепенно. И задания или последствия должны оставаться чисто психологическими, никакого риска, никаких физических увечий. Игра разума.

Первым непреодолимым препятствием вскоре стала крупная награда победителю. Чад был сыном фермера, он учился на стипендию. Джолион, сын разведенных учителей из Суссекса, находился лишь в относительно лучшем положении, чем его американский друг. До тех пор пока финансы оставались серьезной преградой, они не видели смысла подробнее разрабатывать стратегию Игры.