Эта вражда длится и поныне, беднейшие прихожане ходят к вознесенью, а зажиточные — к спасу, засылая одни к другим своих осведомителей. Отец Жабокрий называет отца Инфантия в проповедях штундой, а тот отца Жабокрия — униатским кретином, что, впрочем, не помешало им при нэпе держать общий трактир, который так и звали в народе «шинок святых отцов» и в котором они засвидетельствовали обоюдное пристрастие к перцовой, чем в конце концов и довели это предприятие до полного краха, после чего не занимались уже больше обоюдным предпринимательством.

Клим Синица когда-то привозил в Глинск свою пурпурную глину и видел, что здесь творилось. В ярмарочные дни это был один из многолюднейших городов Верхнего Побужья. Но более всего славился Глинск конными ярмарками, те достигали иногда фантастических размеров, лошади запружали весь город, подымалось подчас такое ржание и начинались такие побоища, что жителям Глинска становилось жутко при мысли, что однажды лошади взбунтуются против грубого произвола и разрушат этот пакостный город, в котором их разлучают с хозяевами и передают в чужие руки, чаще всего под конец жизни, когда из них вымотаны силы и доблесть. Конокрадов, когда те попадались, здесь не щадили.

Позднее, полагая, должно быть, что Глинск — это прорва, которая поглотит все, нэпманы завозили сюда товары со всего мира, но местные перекупщики тоже не дремали и то же сукно, сатин, перкаль, бумазею, плуги, сбрую, соломорезки и даже конные приводы к молотилкам продавали в кредит, чего не могли позволить себе их залетные конкуренты, или, как их тут называли, чужеземцы.

Мастеровые люди держались вместе, и у них на ярмарках были свои неприкосновенные ряды. Колеса к телегам, ярма, грабли, цепы, ступы, ведра, бадейки, корзины для зерна, сита и решета — это все один ряд; домотканые полотна, сукна, ковры, вышивки, перо и шерсть — другой ряд; а за ними еще ряды и ряды — от гончарных, кожевенных, кузнечных изделий до иконостасов и бумажных цветов, придававших ярмарке торжественность и пасхальное благолепие.

Нового расцвета достиг Глинск, когда стал районным центром с районным председателем Чуприной из Чупринок и соответственными учреждениями: своей почтой во главе с бывшим царским почтмейстером Харитоном Гапочкой, своей милицией с неподкупным Пилипом Македонским, своей потребкооперацией, райсудом, райстрахом, райживсырьем, своим райфо и, следовательно, своим банком. Последний не имел поступлений сверху, а жил преимущественно обложениями, конфискациями, страховками и доходами от колбасного промысла, которым издавна славился Глинск.

Сердце Глинска и всего района — райком партии разместился в аккуратном домике над Чебрецом, который впадает здесь в Южный Буг, в домике очень приветливом, под зеленой крышей, с маленькими окнами и потому теплом зимой и прохладном летом, с открытым крыльцом, с галками на белых трубах, с сиреневой аллейкой и двориком, где было приятно полежать на траве и послушать шум воды, падающей на мельничное колесо, которое когда-то приводило в движение маленькую мельницу, но с тех пор, как мельница сгорела, крутилось вхолостую и останавливалось только в крещенские морозы, когда Чебрец в этих местах промерзал до живой рыбы. В районе было всего семь или восемь коммунистов, на партийные собрания все сходились сюда, дальше всех было добираться Климу Синице, но он появлялся первым и возвращался в коммуну только с рассветом, потому что собрания начинались вечером и заканчивались поздней ночью. На этот раз чуть ли не впервые его вызвали спозаранку, и от этого было как-то непривычно и даже тревожно на душе.

Сегодня Глинск был верен себе — пели петухи, лениво тащилось в степь стадо, по пустырям паслись на привязи местечковые козы, перекликались цепы в амбарах. И лишь в центре возле милиции царило необычное оживление, от которого веяло тревожными временами — там сновали ополченцы, вооруженные мушкетами, дробовиками и даже пищалями, а те, кому не досталось огнестрельного оружия, не побрезговали холодным, что, впрочем, не снижало боевого духа ополченцев, а лишь свидетельствовало, что он высокий; они носили оружие гордо за поясом, поскольку ни в какие карманы оно не влезало.

— Видите, что вы натворили, — сказал Клим Синица своим пленникам, полагая, что переполох в Глинске происходит из-за них.

Те сидели на бричке ни живые, ни мертвые, узнавая то одно, то другое из вооружения ополченцев.

К славному воинству спешил с почты и Харитон Гапочка, бывший царский почтмейстер. Он, как старший по службе, был вооружен мечом в серебряных ножнах.

— Что случилось, товарищ Гапочка? — спросил Синица.

Тот смерил подозрительным взглядом сидящих в бричке, кто, мол, такие, а потом сказал доверительно:

— Как, а вы разве не знаете? Тут сегодня бежали из тюрьмы двое вавилонских разбойников. Сейчас выступаем на Вавилон.

Клим Синица мало верил в преданность ополчения и теперь невольно подумал, что скверно придется Глинску с такими защитниками, как этот. Коммунар насмешливо улыбнулся, а Гапочка, не стерпев такого издевательства, вынул меч из ножен и рассек им воздух, что должно было означать: «Этим мечом я снесу голову любой контре». Двое на подводе невольно втянули головы в плечи — бравый почтмейстер и в самом деле владел мечом и только ждал случая отличиться.

Коммунар, побаиваясь за своих пленников, не стал задерживаться возле разбушевавшегося воинства, вскоре подвода выбралась из пыли и остановилась у домика райкома. Тут Синица слез, отпер ворота, въехал с Соколюками во двор и приказал им:

— Слезайте!

Они сошли, долго и смущенно отряхивая друг с друга дорожную пыль.

Флаг на крыльце обвис — не было ветра. В небе ни тучки, мельничное колесо крутилось вхолостую, ни для чего, возле поленницы стояла коса — во дворе вчера или, может, даже сегодня скосили люцерну и она увядала в кучках, — красная вывеска была, как всегда, на месте, не запыленная, как в других учреждениях — тут ее протирали каждое утро, — а Клим Синица сказал:

— Вот, ребята, наш райком. Посторожите друг друга, а я скоро выйду, — и вошел с кнутиком внутрь.

«Это просто черт-те что, — подумал Лукьян. — Посторожите друг друга…»

Синица вышел не скоро, и все это время Данько тихонько уговаривал брата бежать:

— Бричка легенькая, конь добрый, махнем к моему приятелю в Талалаев, а там в какой-нибудь большой город, и конец. Ты же слышал, какая о нас слава. Сколько народа вооружили нашим добром. А здорово, коли вот так со стороны посмотришь на этих вояк! Я как глянул на почтмейстера, чуть не обомлел. Меч-то наш! Решаемся, Лукьяша?..

На крыльце появился Клим Синица, уже без кнута, похвалил их за выдержку и велел следовать за ним. Коридоры узенькие, половицы скрипят, стены увешаны плакатами, которых Соколюки не успевали прочитать, искренне сожалея об этом. Синица провел братьев к секретарю райкома и доложил так:

— Вот они оба. Я захватил их во рву возле коммуны, Спали. Ребята славные и послушные. Откопали клад, зарытый отцом, рассчитывали найти золото… — Тут коммунар — непринужденно улыбнулся. — А нашли булаву гетмана Конецпольского, которого наша милиция почему-то считает вавилонским гетманом. Максим, позвони и скажи им, что гетман польский и эти парни к его булаве имеют такое же отношение, как мы с тобой. Все оружие я возьму в коммуну для музея. Это редкостная коллекция, и я не позволю ей пропасть.

Максим Сакович Тесля, очень спокойный, уравновешенный и, должно быть, от природы добрый чело-«век, долго разглядывал обоих Соколюков, сперва Данька, потом Лукьяна, и, не найдя никаких весомых аргументов, сказал:

— Все это так, они и в самом деле не виноваты, что когда-то казаки разбили гетмана Конецпольского и захватили его булаву. Но зачем же было бежать из тюрьмы?

— Я начал там слепнуть… — умоляюще сказал Лукьян, а Данько поддержал его трагическим кивком.

Максим Сакович был человек не только добрый, но еще и осторожный. Все надежды Соколюков на освобождение умещались в ямочках, которые появлялись на щеках секретаря, когда он улыбался. Ямочки заметно углубились, когда Тесля пригласил Соколюков сесть, а сам подошел к стене, на которой висел телефон, позвонил Македонскому и приказал необыкновенно тихим голосом прийти, взять беглецов, вернуть им лошадей и телегу и сегодня же отпустить домой. А ополченцев разоружить. Синица подмигнул Соколюкам, когда Тесля сказал, что сам хочет увидеть булаву Конецпольского. При этих словах на щеках у него снова появились многообещающие ямочки, Лукьян тихо заплакал под очками и отер со скулы слезу. Конь во дворе съел одну кучку люцерны и вместе с бричкой перешел к следующей.