Зачем кому-то часы, которые утратили способность следить за временем?

– Но они красивые.

Бронзовая цапля застыла в причудливом танце. Птица изогнулась, запрокинув голову, почти касаясь посеребренным хохолком спины. Крылья были расправлены. Тонкие ноги прочно стояли на бронзовом шаре.

– Хочешь, починю? – Он не стал дожидаться ответа, пусть бы Дитар и запоздало кивнула. Брокк снял часы и, устроившись в кресле, вытащил из внутреннего кармана куртки футляр. Зажав часы между колен, он разобрал их одной рукой и надолго погрузился в хитросплетения пружин и шестеренок, казалось, не замечая ничего, что происходит вокруг. Лишь когда скрипнула дверь и в бирюзовой гостиной появилась Лили, отвлекся. А Лили застыла на пороге, не зная, может ли войти.

– Ты что-то хотела, дорогая? – Дитар остро чувствовала и смущение дочери, и страх ее, и странный к ней интерес со стороны гостя.

– Это твоя дочь? – Пес отложил часы, ссыпал на стол металлическую мелочь, которую держал в ладони, и поднялся. – Как ее зовут?

– Лилиан.

Дитар взяла дочь за руку, чувствуя, как начинает дрожать. Вдруг этот полудикий, замерший на краю пес захочет купить не ее, Дитар, но малышку?

Среди ее клиентов встречались и такие.

– Ли-ли-ан… красиво. – Он взъерошил короткие волосы и как-то неуклюже улыбнулся. – Что случилось, Лилиан?

Она же, сама сторонившаяся гостей, протянула ему куклу и кукольную голову.

– Сломалась.

Кукла была не новой, но любимой. Вот только веревки, на которых держались руки, ноги и голова, истончились. И кукла время от времени рассыпалась. А Дитар ее чинила. Она могла бы купить другую и покупала, а Лили благодарила, уносила новую подругу в комнату и вновь возвращалась со старой.

– Починить? – предложил пес.

– А ты умеешь?

– Умею. Дай сюда.

Лили посмотрела на мать, дожидаясь разрешения. И пес, видимо, ощутив страх Дитар, бросил:

– Вам нечего бояться. – Он потер квадратный подбородок и смущенно добавил: – У меня сестра младшая… приезжала… раньше… у нее тоже куклы ломались. Это быстрее, чем с часами. Только мне веревка нужна. Или толстая шелковая нить. И… чтобы вы ее подержали.

Он остался в доме до позднего вечера. Сначала возился с куклой, затем – с часами. Он пил чай и слушал, как Дитар играет на клавесине. И на ужин остался.

И когда в дверь позвонили, сам открыл.

Что он сказал клиенту, Дитар не знала. Но вернулся вновь злым, оскаленным:

– Теперь тебя содержу я. Других в этом доме не будет. Ясно?

– Да.

Он ушел за полночь, а вернулся на рассвете и, сунув Дитар букет – смешной, кто носит содержанке цветы? – спросил:

– Лили встала?

– Еще нет.

– Я ей куклу принес. Новую.

Альвийскую. Хрупкую. Сделанную из какого-то особого дерева, которое казалось на ощупь теплым и мягким. Оно и цвет имело розоватый, отчего кукла выглядела до ужаса живой. Маленькая леди в роскошном платье с турнюром, в крохотных перчатках и туфельках с бабочками. В руке кукла держала зонт от солнца, а шею ее украшала тройная нить жемчужного ожерелья.

Кружево. Серебро.

И удивительно тонкая работа.

– Это… очень дорогой подарок. Спасибо, но… не стоило.

Пес сунул куклу в руки Дитар и потребовал завтрак. От обеда он тоже отказываться не стал. Тогда он проводил в ее домике много времени, постепенно успокаиваясь.

Ему не нужна была любовница. Ему требовалась семья.

– Здесь хорошо, – сказал он как-то и, искоса глянув на Дитар, добавил: – Тебе все равно, что я… такой.

Его рука заживала медленно, словно живое железо в крови не желало мириться с этой потерей. И зарубцевавшиеся было раны то и дело открывались, кровоточили, Брокк злился, но не от боли, которую испытывал, скорее от осознания, что стал калекой…

Он пробовал пить и напивался, но легче не становилось.

Трезвел.

Метался.

Менял обличье и выл, неспособный устоять на трех ногах. В ярости разнес гостиную. Потом просил прощения.

Он молчал, лежа на серой оттоманке, вытянув ноги, глядя исключительно на острые носы ботинок. И отказывался от еды. Приступы длились несколько дней кряду, но в конце концов Брокк находил в себе силы подняться.

Он начинал читать стихи, сбивался и вновь замолкал. Садился у клавесина, касался клавиш, вот только мелодия получалась половинчатой, однорукой.

Спасался работой.

– Тебе меня жаль? – спросил он как-то, расчесывая культю. По вечерам она зудела и ныла, сводя Брокка с ума.

– Немного.

Как-то так получилось, что ему Дитар не лгала. И не играла, притворяясь кем-то, кем ее хотели видеть. Вероятно, потому, что, в отличие от иных клиентов, Брокк сам не знал, кто ему нужен.

Не содержанка.

– Жалость унижает. – Он оставил руку в покое и нырнул под одеяло, отвернулся, буркнув: – Не мешай спать.

– Не буду.

Пожалуй, именно тогда Дита поняла, что этот мальчишка стал для нее… кем? Не очередным клиентом, которых в ее жизни было множество. Возлюбленным? Смешно. Она старше. Опытней. Циничней. Она больше не верит в любовь, которая до края жизни или дальше. Она… она просто перестала быть одинокой. И коснувшись светлых волос, Дитар сказала:

– Отдыхай. Принести чего-нибудь?

– Молока. С медом.

Пять лет.

Это ведь не так и много, но получается, что целая жизнь.

– Опять твои печальные мысли. – Брокк поправляет подушки и смоченной в ароматном уксусе губкой вытирает пот со лба. – Ты стала очень много думать, Дита.

У него хорошая улыбка. И Дитар пытается улыбаться в ответ, но больно… Господь милосердный, как же ей больно. Она сдерживает стон, но Брокк по глазам видит.

– Не уходи, Дита, пожалуйста, – он снова растерян и смущен, – я не хочу снова оставаться один.

– Я и говорю… – У нее получается оттеснить боль. Она вернется позже и отомстит Дитар за побег. – Жениться тебе надо…

Фыркнул только. Ладонь ее раскрыл, погладил пальцы и прижал к своей горячей щеке.

Мальчишка.

– Попроси сестру остаться. Она не откажется.

– Не откажется, – согласился Брокк. – Только… как надолго? Месяц? Год? Всю жизнь? Я не могу забирать ее жизнь, тем более… рядом со мной небезопасно.

– Опять письма?

Кивнул.

– Когда-нибудь они успокоятся.

Ложь, но Брокк снова соглашается. С больными не желают спорить.

– Ты ей рассказал?

– Не ей. Оден сумеет ее защитить, если вдруг…

– Скажи.

Брокк качает головой:

– Эйо и без того хватает, а тут еще эти… если скажу, волноваться будет. Ты вот волнуешься, хотя знаешь, что дальше писем дело не пойдет.

Голос дрогнул, и это верный признак, что Брокк солгал. Но спрашивать бесполезно: не ответит.

– Дита, – он все же поднес стакан с травяным отваром, даже запах которого вызывал желудочные спазмы, – тебе нужно это выпить. Пожалуйста. Ради меня.

Ради него…

…горечь опалила губы. Дитар поспешно сглотнула.

– Умница. Пей, и я тебе почитаю…

– Письма?

– Конечно. Пей.

И Дитар пила, заставляя себя. До дна, до последней мутной капли.

– Вот так. – Брокк прижимал стакан к губам, не позволяя отстраниться. – А теперь ложись.

Он поправляет сбившийся плед, сам же подвигает кресло к кровати и берет со стола шкатулку. В ней, перевязанные синей ленточкой, лежат письма Лили.

– «Дорогая мамочка… – Голос Брокка растворяется в опиумном тумане, и Дитар позволяет себя убаюкать. – У меня все хорошо. Как твое здоровье? Тебе помогли те капли, о которых я писала? Наша наставница, мисс Уинтерс, тоже часто желудком мучается. И она сказала…»

Дита уснула, и Брокк оборвал чтение на середине фразы. Несколько секунд он разглядывал плотный лист с вензелем пансиона Шан-о-тер. Письмо вернулось в стопку, а стопка – в шкатулку.

– Спи. – Брокк коснулся влажной ладони, которую покрывала тонкая сеть морщин. Губы Диты дрогнули, словно она собиралась сказать что-то, но передумала.

Удивительная женщина.

– Спи, Дита… – повторил он и, откинувшись в кресле, смежил веки. Мысли были невеселыми.