Варвару обуял словесный понос. Она трещала, как швейная машинка. Прошлась критичным образом по всему дому, заявив, что рядом с этой несуразностью ее пронзает тоска по сухому геометризму, что весь этот бессмысленный авангардизм – сплошная bobada (глупость, по-испански). Бред, а не искусство. И без того тошно на душе. А, в сущности, она не спец по строительному делу, знает лишь, что молоток для надежности, забивая гвоздь, чтобы не ударить себя по пальцам, следует держать обеими руками, все такое…
Пока она ворковала, я осмотрелся. Ни одной живой души. Куда мы попали? Жара под сорок градусов, а по спине ползли мурашки… Причудливый завтрашний день, свободный от живых существ. Застывшие формы, неестественно яркие треугольные колосья гиацинтов, чашевидные камелии с лоснящимися темными листьями. Клумбы и газоны заплетены самым сложным образом, постриженные кусты, словно стаи затейливых животных, собравшихся шагнуть с газона. Черные качели, напоминающие первый танк с огромными колесами (такой же трехколесный велосипед)… В изгибах аллей я разглядел несколько бронзовых скульптур – таких же странных очертаний. Явно не Пракситель. Тяжеловесные статичные формы – обобщенные и абстрактные. Одна напоминала полулежащую женщину: одна нога заброшена за другую, руки за голову. Другая походила на арфу – с крыльями от самолета. Третья, как и первая, являлась антропоморфной – воспроизводила сходство с человеческим телом, но столкнуться с таким телом было бы нежелательно. Четвертая – перевернутая голова с умиротворенно закрытыми глазами, пятая – округлая полая конструкция с затейливыми разрывами и переходами – типичный сон разума…
Еще парочка изваяний наблюдалась на крыльце – стражники, стерегущие вход. Гимн машинной цивилизации – с одной стороны слесарная фреза, с другой – взорванная морская раковина. Над скульптурным оформлением особняка, похоже, потрудился не один Генри Мур. Многие символисты и безумцы здесь отметились…
– Так вот куда уходят народные деньги, – гундела Варвара. – Ну, и как тебе это чудо?
Я еще раз огляделся и сделал компетентное заключение:
– Ничё так… На грани шизофрении. Пойдем, Варвара. Нам не рады в этом доме, но войти внутрь не запрещают. И давай на всякий случай ничему не удивляться.
Мы поднялись по крыльцу, подошли к стеклянным дверям, которые услужливо разъехались…
Освещение в холле плавно меняло оттенки. Источником рассеянного света служили квадратные панели, утопленные в стены. Они испускали мерцающее свечение – поначалу оно было насыщенным, затем теряло интенсивность, таяло, с бледно-голубого перетекало в желтоватое, с желтоватого в розовое. Резвились тени. Вырастали прямоугольные выступы на потолке и стенах, а затем под воздействием уплотняющегося полумрака отходили на задний план, сливались с ровными плоскостями. Темные пятна перемещались по потолку.
Лицо Варвары меняло цвет, как и все в этом холле. Обрастало пятнами, делалось посмертной маской, затем постепенно светлело, обрисовывались глазные провалы, приоткрытый ротик, ямочки на щеках, морщинки в уголках рта, свидетельствующие о том, что время, увы, величина текущая.
В беспокойном освещении проявлялась лестница на второй этаж (а третьего как будто и не было). Проход в левое крыло, напротив него – в правое. Мы стояли, надеясь, что к гостям кто-то выйдет. Но никто не выходил. Ни мажордом, ни прозрачная девочка в ночной рубашке.
– Им все параллельно, – зачарованно прошептала Варвара. – Их линии с нашими не пересекаются…
Мы приступили к обходу территории. Блестел паркет. Стены холла только издали представлялись гладкими. На деле они оказались шершавыми и прохладными. Впрочем, воздух в помещении исправно кондиционировался, невзирая на визуальное отсутствие кондиционеров. Мы сунулись в левую дверь, там было заперто, но едва мы подошли к двери, как сверху прозвенел колокольчик, и в стенах тихо загудело. Возможность пройти, вероятно, имелась, но следовало знать волшебное слово. Та же история повторилась, когда мы подошли к южной двери. Вход в аналогичное крыло также оказался перекрыт. Оставалось подняться по лестнице, что мы и сделали, угодив в полукруглый холл, ровная стена которого была той самой застекленной галереей над крыльцом. Из окна просматривалась часть парка, черные качели, уродливая скульптурная композиция на эротическую тему. Потолок серебрился, испуская мерцание. В глубине холла различались несколько дверей. Набравшись храбрости, я потянул одну из них. Заперто. Остальные пробовать не стал. Техники слежения на первый взгляд не было. Но она могла таиться в любом месте: в изгибах потолка, за дымчатыми шторами, в переплетениях искусственной зелени на потолке и стенах. Мы отметили, что со второго этажа в левое крыло ведет беспрепятственный арочный проход. Коридор, озаренный голубоватым мерцанием, и мы оказались в просторном помещении, похожем на гостиную. В дизайне мебели – сплошной модерн, никакой классики. Но в целом уютно. Стеклянно-зеркальные журнальные столики, зеркальный пол, отнюдь не скользкий, кресла, покрытые серым велюром, диван перед гигантским ТВ-экраном. И снова двери, спуск на лестницу, где царила темнота и не было намека на выключатель. Мы поспешили вернуться в гостиную, оттуда – в холл, где ничего не менялось, кроме скульптурной композиции на цилиндрическом постаменте, изображающей разрезанную каплю воды. Несколько минут назад она была обращена к нам выпуклой, текучей частью, а теперь предстал разрез – разбитые ребра, часть кишечника, сердце с клапанами, вылепленное так мастерски, что, казалось, вот-вот забьется…
– Поворотный механизм, – сглотнув, сообщила Варвара. – Забавно, правда?
Мне так не казалось. Капля ассоциировалась с человеческим телом. Сие творение напомнило выставку «Мир тела», ежегодно проводимую доктором Гюнтером фон Хагенсом – спекулянтом на подспудных человеческих страхах. Он вымачивал мертвые тела в формальдегиде, замораживал, размораживал, удалял воду и жир, заменяя их пластиком. А потом изготовлял из тел выставочные экспонаты: люди со снятой кожей, со вскрытыми животами – в самых разнообразных захватывающих позах…
Мы находились в доме маститого живописца и еще не видели ни одной картины. Но вскоре увидели. Каждая вещь в этом доме знала свое место. «Портал» в южное крыло здания, представляющее груду навороченных кубов, как ни странно, из холла работал. Как это соотносилось с запертой дверью внизу, было не понятно. Мы окунулись в запутанную систему переходов, спиральных лестниц, небольших замкнутых помещений, снабженных оконцами с решетками и стальными жалюзи. Здесь и находилась картинная галерея. Произведения искусства (не отягощенные богато оформленными рамами) висели везде, кроме пола, даже на потолке. Безусловно, творения Эндерса, и писал он их здесь же: одна из дверей вела в продолговатое сужающееся помещение, заставленное мольбертами, шкафами, продавленными диванами, заваленное грудами непостижимых вещей, укрытых плотным целлофаном. Варвара отогнула пленку – и отдернула руку, порезавшись о зубчатую шестеренку. Сунула палец в рот, жалобно посмотрела на меня. Мы на цыпочках удалились из мастерской. Здесь не было ничего, что могло бы превзойти по интересу готовый продукт живописца…
Художник в творчестве явно шагнул за грань шизофрении (и других популярных психических заболеваний). Хулиган от искусства. Картины затягивали, как увлекательный детектив, внушали восхищение, брезгливость, страх. Жесткие интеллектуальные игры. Возможно, упреки в некоторой плакатности творений Эндерса не лишены оснований, но и что? Предназначение художника: затягивать, как болото, играть на инстинктах, взывать к чувствам – пусть даже не очень красивым… Совмещение образов, лишенных логических взаимосвязей, бессознательное, «обманки» – когда реальные изображения персонажей проходят в немыслимых, бредовых сочетаниях. Со стен, с потолочного покрытия галереи на нас взирали необычные персонажи. Изможденные, обросшие струпьями люди в лохмотьях брели через равнину, озаренную сполохами северного сияния. Крупным планом – кисть руки с обкусанными ногтями, прорисованная до последней волосинки на третьей фаланге. Но с обратной стороны – обычная мятая перчатка, небрежно наброшенная на крючок в прихожей… На фоне пустынного ландшафта возникали фантастические видения. Прекрасная обнаженная дама растворялась в пространстве, насыщенном парами соляной кислоты. Она меланхолично смотрела на то, что осталось от ее растворившихся ног, как кровоточащие язвы разлагают впалый живот… Вечерние мистерии, исполненные ярких звезд на темнеющем небе, глыбы энергоблока под саркофагом, грязные танцы в исполнении гипертрофированных уродцев с большими человеческими глазами. Фигуры обрисованы гибкими упругими линиями… Лист лотоса преображался в дряхлого старика с перепончатыми крыльями. Огнедышащее небо, раскаленная каменистая земля, изувеченные демоны выползали из трещин… Ливень из зубастых муравьев, заставший врасплох семью, путешествующую в горах на автомобиле: взрослые уже погибли от ядовитых укусов, израненные дети спасаются бегством… «Морская болезнь», висящая в моем офисе, и которую я уже знал до последнего безмолвного крика ее персонажей (я чуть не вскрикнул от расстройства чувств). Иные вариации на темы морской болезни. Безумные животные на длинных комариных ногах (явно заимствованые у Дали) разрывали на части Эйфелеву башню. Чем не угодила? Общественное мнение начала двадцатого века, когда Эйфелева башня казалась уродиной любому парижанину? Шафрановые одежды буддийских монахов. Костлявый человек, пробивающий головой дырку в стене. Призраки, бродящие в радиоактивном тумане. Кладбище убитых топором тележек из супермаркета, остатки еды, крысы (и охота была вырисовывать каждую тележку?). Ребенок с выпученными от ужаса глазами выбирался из материнской утробы. Дом на Плата-дель-Торо, 14 (не узнать его просто невозможно, невзирая на подросшие сваи), рассыпался в прах от землетрясения, из окон вылетали люди с орущими ртами, в разбитой гостиной пианист в черном смокинге и накрахмаленной манишке самозабвенно бил по клавишам…
