Лица остальных непреклонны.
– Товарищи, – шепотом говорит избранный на роль первопроходца товарищ Эфраим Эрлих.
– Не стоит забывать, что я всего лишь кандидат в мастера по шахматам МССР, – говорит он.
– А среди нас есть победитель республиканских соревнований, серебряный призер всесоюзных состязаний, – говорит он.
– Мастер спорта, товарищ Яков Копанский, – говорит он.
– Верно, – снова шепотом поддерживает его кубанский хор семитов-казаков (при их слаженных выдохах зрителю становится понятно, что никакого противоречия в имидже и судьбе певца Розенбаума нет – прим. В. Л).
Выпрямив спину, встает человек, который и оказывается мастером спорта по шахматам, Яков Копанский. У него очень необычная для шахматиста внешность: покатый лоб, маленький злые глазки, уродливое лицо, фигура громилы… Он поправляет на лице маску царя Давида (о том, что это она, мы видим по корявым буквам на лбу, стилизованным под корону – «маскацарядавида») и говорит. У него неожиданно писклявый голос.
– Ну что же, товарищи, – пищит он.
– Кто-то должен решиться, – говорит он пискляво.
Решительно тянется к ножу. Заносит его над свертком. Камера стремительно несется вдоль стола, потом резко взмывает – с ножом, и опускается, внезапно застыв на уровне сантиметров 10—15 от стола. Крупным планом сверток. Мы видим, что младенец открыл глаза.
Их сменяет крупный план глаз собравшихся. Все расширены, понятно, что все в ужасе. Снова лицо младенца с раскрытыми глазами. Он двигает губами. Причмокивает. Яков Копанский сглатывает. Глубоко вдыхает, заносит руку вновь.
– Прекратите! – говорит мужчина в кипе.
– Да что же это такое, товарищи! – говорит он.
– Соломон, Сион, Иегова, – говорит он.
– Сказки идиотские! – говорит он.
– Товарищи, мы с ума сошли! – говорит он, срывая кипу.
– Мы же простые советские люди! – говорит он.
– Да это же сумасшествие, – повторяется он.
Встает. Говорит:
– Я ухожу!
– И я, – говорит еще один.
– И я! – восклицает третий.
Оставшиеся девять глядят на них зло и с легкой завистью, как одноклассники на школьников, осмелившихся забить на урок. Тройка демонстративно выходит. Показана дверь, она хлопнула, звук удара… Тишина. Все поворачиваются к младенцу.
– Ну что же, – нарушает молчание самый старый из собравшихся, седой старичок в халате звездочета.
– Это было первое испытание, и они не прошли его, – говорит он.
–… они думали что я и правда собираюсь убить ребенка… – говорит он.
– Вот придурки! – говорит он.
– Но я собираюсь убить их! – говорит он.
– Ведь они знают нашу тайну… – говорит он.
Показано крупным планом лицо одного из собравшихся. Мы видим, что это женщина. Она очень похожа на писателя Улицкую.
– Люся, – говорит ей старичок.
– Возьми засранца и отнеси мамке, – говорит он.
– Ребе?! – говорит Люся.
У нее вид экзальтированной женщины из средневекового монастыря, которой показали фигурку Иисуса, которая вдруг вроде бы ожила, а потом вдруг убрали ее в шкаф, дальше пылиться.
– Мы что, не принесем его в жертву Сиону?! – спрашивает она.
– Нет, – говорит ребе.
– Так надо, Люся, – говорит ребе.
– Значит, крови не будет, – говорит Люся с огорчением.
– Будет, Люся, – говорит Ребе.
– Ведь те трое мудаков, что ушли отсюда, обязательно разболтают обо всем, – говорит он.
– И мы убьем их, – говорит он.
Люся вздыхает с грустью, но и с облегчением. С отвращением берет сверток – каждой рукой двумя пальцами, – и брезгливо подносит к окну. Один из мужчин распахивает его.
– Аурика! – визгливо кричит Люся.
Мы видим, что все происходило в квартире на первом этаже. В окне появляется лицо дворничихи.
– Забирай своего щенка! – говорит Люся.
– Так че, это, резать не буите? – спрашивает Аурика.
– Да мы пошутили, ха-ха, – говорит мужчина, который стоит у окна.
Смеется неискренне, как партийный функционер на собрании рабочих, после вопроса о том, куда девалась картошка из магазинов. Аурика явно ничего не понимает – ни куда девалась картошка, ни почему ребенка, согласно уговору, не зарезали. Все это время, пока она стоит, тупо глядя на сверток, Люся держит его еле, брезгливо отворачиваясь.
– Деньги не верну! – начинает, наконец, выдавать соображения Аурика.
– Ах, оставьте, – говорит Люся.
– Значитца и деньги мне? – говорит Аурика.
– Да, да, берите же, скорее, – говорит Люся.
Аурика, оживившись, хватает сверток, и уходит, бормоча: «кровиночка моя… жиды… эвона как… чуть было не умучали… пейсатые мля… а ежели каждую пасху по одному… семь ртов-то… панарицыя!»
Люся брезгливо глядит ей вслед. Бормочет – «быдло… опрощенцы чертовы… инфантильный народ… поколение-червь… зеленый шатер… а если за щеку, то на полшишки… гои мля…». Старичок за спиной Люси кашляет. Она спохватывается и возвращается к столу. Показано сзади, как она пытается совершить модельный проход за расстояние всего в три шага. Старичок говорит:
– Скинем машинерию…
– Мля, фанаберию, – поправляет он себя.
Из-за того, что старик матюгнулся, обстановка становится намного непринужденнее. Все улыбаются, лица расслаблены, раскраснелись.
– Девять, – говорит старичок…
– Лучше меньше, да лучше, – говорит он.
– Итак, когда остались самые стойкие, – говорит старичок.
– Я расскажу вам о сокровищах моего брата, царя Соломона… – говорит он.
– Ребе знает секрет долголетия Талмуда, – шепчет в ужасе Люся.
– Да нет, фамилия моего двоюродного брата – Царь, – роняет ребе, даже не глядя на Люсю, которая – чем быстрее происходит действие, тем понятнее становится всем, – полная дура.
– Царь Соломон… – говорит старичок…
Ретроспектива
Черно-белая пленка. Грязная дорога, на которой пузырятся капли дождя. По дороге бредут человек 50, это женщины, дети и несколько стариков. Позади них идут, закутавшись в плащи-дождевики, люди в немецкой военной форме. Впереди колонны – тоже человек в плаще, но он, мы видим это по фуражке, офицер. Котелки солдат позвякивают. Все молчат, даже самые маленькие дети. Показаны крупным планом лица женщин из колонны – у них такие же большие грустные глаза, как у попугая Кеши, озвучившего его актера Хазанова или Люси из предыдущей сцены. Только взгляд у женщин из колонны блуждающий, слегка безумный. Никто из них явно не похож на человека, который готов рассказать вам о шахматном этюде или показать сценку из жизни кулинарного техникума. Взгляд одной из женщин беспрерывно скользит по окрестностям, как у актера Малюты Скуратова в фильме про Ивана Грозного, который снял режиссер Эйзентштейн. На сгибе левой руки – у нее девочка лет двух, а в правой руке – рука пацана лет пяти, который идет за матерью. Та, оглядывая мир в непрерывно скользящем режиме, с силой – можно сказать, с ненавистью, – толкает пацана в кусты. Заминка.
– Сука, сука! – визжит другая женщина, которая идет сзади.
– Твой щенок, сбежал, сбежал…!!! – кричит она, пытаясь схватить солдата за рукав.
– Нас всех из-за тебя расстреляют! – кричит она.
– Жидовка, тварь, – кричит она, картавя.
– Тварь. Сука! – кричит она.
– Господин офице… – кричит она, пытаясь ударить мать, столкнувшую сына в канаву.
Тот отталкивает истеричку, она падает в грязь с двумя своими детьми, которых несла. Замешательство в колонне. Мать сбежавшего пацана смотрит в сторону кустов, подбородок дрожит, как будто она силой мысли хочет что-то передать. В глазах нет надежды, потому что пацан еще слишком маленький. Женщина выглядит как тот, кто ждет пощечины. Конечно, в переносном смысле. Хотя и в прямом она пощечину получает – ее несильно хлещет по лицу солдат. Она упрямо глядит в сторону кустов, за которыми овраг, а за ним еще и еще – холм по которому проходит дорога, покрыт такими оврагами из-за оползней (характерный пейзаж для Молдавии – прим. В. Л.).
Крупным планом кусты. Солдаты. Офицер, который подходит к этой части колонны.
