Ах, шлюшки,сказал я, смеясь.
Где ваши мужья,спросил я.
Мы здесь без них,сказала старшая.
А они вообще у вас есть,сказал я.
Это было настолько глупо и неважно, что они меня и ответом не удостоили. Потом старшая взгромоздилась на меня, и спросила.
Не хочешь попробовать моего молочка,сказала она.
Не стоило даже и пытаться. Алиса бы по лицу все поняла. Я представил себе яростный взгляд, искаженные губы.
Что блядь, попробовал молочка,бросила бы она.
И то, пару месяцев спустя после вечеринки. Пару месяцев молчания. А я был слаб, слишком слаб, чтобы протянуть еще пару месяцев напряженного поединка, который мы и так вели больше года перед тем, как решили сюда прийти. Еще нескольких раундов я бы не выдержал. Так что я увернулся от брызнувшей прямо в меня струи – она играла собой, как ребенок, получивший водяной пистолет, радостно и увлеченно, – и повалил ее рядом. Шлепнул по заду. Надавил на затылок и вернул туда, где старалась младшая. Постарался быть вежливым.
Извини, не сегодня,сказал я.
Она что-то промычала в ответ, но я уже не обратил внимания. Дверь в нашу комнату приоткрылась и я увидел картины Босха, рисуй тот не чудовищ, а обычных людей, и рисуй он их во время массовых совокуплений. Что же тогда в этом осталось бы от Босха, попробовал понять я, и дружный вопль разочарования, донесшийся снизу, просигнализировал, что отвлечься лучше позже. Так что я вновь сконцентрировался на ебле – как ни странно, пришло и озарение насчет Босха, в таком случае от него здесь осталась бы невероятная скученность на полотне, понял я, блаженно откидываясь, – и у меня затвердел. Я опустил руки и стал играть грудью старшей, мять, сжимать, крутить.
Трахнешь меня сюда,сказала она, и сказала не своим голосом, а разве есть более красноречивое свидетельство того, что женщина возбуждена. Ведь когда она говорит не своим голосом, это значит, что дыра завладела ее телом, завладела по-настоящему, и это она, дыра, говорит.
Когда в них вселяется ебля, они теряют, в первую очередь, голос. Ими говорит желание.
Только потом они теряют голову, да и та возращается к ним очень скоро – как, например, к тощей подружке моей молочной старушки, которая стала с сожалением поглядывать на текущую из себя белую слизь.
Вот что значит не подумать, подумал я, забираясь – она помогала мне, как паж помогает рыцарю подняться в седло, – на груди старшей.
Там она сомкнула над моим членом их мягкий свод, и мы умчались вдаль, на розовые галлюциногенные поля. Там перебегали с цветка на цветок Дюймовочки и порхали разноцветные эльфы, ровно семь штук, по числу цветов радуги, и уж эта-то радуга, поверьте, никакого отношения к педерастам не имела. Они веселились и смеялись, зависнув тучей цветной мошкары над нами, и глядя, как тупая грозная головка моего члена бьет ее в подбородок, перед тем, как снова нырнуть в пучину грудей. Мой член то пропадал в ее груди, то появлялся, словно грозное знамение семье Лаоокоона. Если бы он был еще чуть длиннее, – хотя куда уж, самодовольно думал я, – то вполне мог бы обвиться вокруг горла и сдавить его, и, глядя в ее краснеющие глаза, в ее багровеющее лицо, я бы сказал несколько жреческих фраз, пророческих фраз, древних фраз, и волосы на ее голове зашевелились бы, словно ожившие от ужаса змеи Горгоны. Мы работали ожесточенно, она расплющила свою грудь на моем члене так, что я даже легкую боль почувствовал, но это не помешало мне снова кончить. О чем я галантно предупредил. Она захихикала, и лишь ускорила темп, так что я покрыл женский подбородок белым, совсем как ее подруга недавно – мои яйца, – и, отдуваясь, вскочил с кровати. Вышел спасенным Улиссом в коридор. В доме была полутьма и везде копошилась пары, тройки, четверки. Разновидностей у свинга – не меньше, чем в гребле. Были даже «восьмерки» с рулевыми. Слышны были стоны, вскрики, кто-то неумело – по просьбе партнерши, – матерился. Это напоминало греческий ад, будь он раем, и будь он раем ебли. А я – смертным, который, зажав по рту священную волшебную траву, получил право спуститься в этот рай, чтобы найти там возлюбленную. Что же.
Я прикусил монетку и начать искать Алису
***
Погрязнуть в адюльтере, это все равно, что пропустить на ринге.
Ты вроде бы, еще передвигаешься, и даже можешь руками размахивать. Да только никакого секрета для противника уже не представляешь. Он знает, куда ты сделаешь следующий шаг, куда попробуешь ударить, чем защититься. Ты для него весь – как раскрытая книга, и это тот частый случай, когда избитая метафора совершенно точно описывает ситуацию. На то их, метафоры, столетиями и обтачивали. Итак, ты не загадка. Просто потому, что ты пропустил несколько раз в голову, и утратил реакцию, и, – на самом-то деле, – и силы и волю победить. После того, как пропустил хороший удар, все теряет смысл. Главное уже случилось.
Все, что произойдет дальше, не имеет никакого значения.
Об этом знаете и ты, и твой соперник, и судьи, и те, кто в зале. И ты просто отбываешь номер. И сам это знаешь.
Так же с и адюльтером.
Ты сколько угодно можешь говорить и думать о том, что ты совершенно независим от своей любовницы, но в тот момент, когда ты понимаешь, что ни о чем больше думать не можешь, – кроме как о вашей связи, – ты пропал. В 16 лет мне нравилось называть это любовью.
В 34 я предпочел считать это психологической зависимостью.
Так или иначе, ты не замечаешь ее, но она уже в тебе. И хотя ты продолжаешь выполнять все необходимые ритуалы, – и со стороны выглядишь, как человек, который реагирует, действует и выбрасывает руки при виде угрозы, – на самом деле ты уже наполовину отключился. Случилось это и со мной. Кто знает, каким был первым удар, приведшим меня к этому плачевному состоянию? Я могу лишь вспомнить день, когда вдруг понял, что завишу от своей любовницы. Мы состояли в незаконной связи несколько месяцев. Обычно я снимал квартиру, которая находилась где-нибудь в удаленном районе города и мы встречались там: она – пропуская хлопоты в каком-то модном журнале, которому попечительствовала (попросту проводила там три-четыре приятных часа за болтовней и кофе), я – ничем не жертвуя, потому что давно уже даже не писал книги, и не был связан условностями вроде офисной работы. Она предупреждала, что не придет, кого-то из своих помощниц, половина из которых, полагаю, были осведомлены о нашем романе. По крайней мере, так я подумал, когда однажды пришел к ней на работу. Редакция довольно модного женского журнала. Это был первый и последний раз, когда я был у нее на работе. Там хорошо пахло, не было обычной мебели – везде валялись лишь модные разноцветные пуфики, на которые вы буквально ложились, – много стекол, много зеркал, все новое, необычное. Как говорят – «продвинутый офис». Девушки ему соответствовали. Всем им было лет по двадцать, все они походили на существ необычной породы: крашенные эльфини с необычными прическами, чересчур тонкими запястьями, в необычных, дорогих и красивых вещах, они словно и не говорили, а щебетали.
И когда я зашел, вспорхнули потревоженной стайкой экзотических попугайчиков.
Щебеча, разлетелись по огромному помещению – позже я узнал, что это был переоборудованный заводской цех, еще одна модная примета, – и одна из них заколотилась в стеклянную дверь, откуда вышла Лида. Настоящая и живая в свои тридцать два года. Всего на год младше меня, мы, практически, были ровесниками. В этот момент, думаю, всем все стало понятно.
Если, конечно, были хоть какие-то сомнения на наш свет.
В чем я очень сомневаюсь. Лида улыбнулась мне слегка недоуменно и пригласила легким взмахом руки в свой кабинет. Я помедлил достаточно для того, чтобы она слегка встревожилась, и придирчиво оглядел ее. Девочки делали вид, что работают, но смотрели на нас с обожанием. Это вечное заговорщицкое сочувствие, которое испытывает всякая женщина в отношении своей куда более удачливой товарки. Думаю, заявись в этот момент в офис муж Лиды, – Диего, – каждая из ее чересчур юных, чересчур изящных и красивых помощниц бросилась бы мне на шею, лишь бы спасти тайну, ставшую нашей общей.
