Неужели в этом городе нет места, которое бы выглядело достойно,сказал я.

Есть,сказала она, и добавила, потому что я молча ждал, это Ботанический сад.

Последний очаг сопротивления,сказала она со смешком.

Почему вы сказали про сопротивление,сказал я.

Потому что вы похожи на француза,сказала она.

Мимо,сказал я, но почему вы так решили, понятно.

Я из Латинской Америки,сказал я, сам не зная почему.

Вероятно, буду занят здесь на дипломатической службе,сказал я по наитию.

Вероятно, город – серыми своими крышами, затейливыми трещинами в асфальте, и укоризненными взглядами прохожих, похожих на тени жертв Великой Депрессии, – сам подтолкнул меня к правильному решению. Я сказал, что, возможно, получу пост помощника консула, а то и почетное консульство и что в скорости перееду в Кишинев. Не знаю, зачем я врал, ведь таких планов у меня тогда не было. Лифт остановился, я пропустил даму вперед, и скользнул взглядом по тяжелой сраке, представляя, как буду мять, до синяков, и как Лида выпятит эту сраку, отсасывая у меня. Я люблю, когда женщина сосет, стоя на четвереньках, и показывая свою потекшую пизду всему миру. Ты, впрочем, знаешь, сестренка, моя ты сладкая пизда.

В номере я первым делом закрыл дверь, потому что был наслышан о бандах, врывавшихся в номера к иностранцам. Пока я возился с замком, в комнате послышался легкий шум. Я, обеспокоенный, заглянул. Но это просто Лида бросила одежду на кресло, и, – уже полностью голая, – легла на постель. В этом было столько простоты, столько изящества. Обычно черт знает на что приходится идти, лишь бы баба дала.

В эту минуту я понял, что если когда-то женюсь, то только на шлюхе.

А еще лучше – на проститутке. Раз уж на своей сестре они жениться не позволяют…

Я подумал о тебе, и у меня, наверное, изменилось лицо. Лида улыбнулась и подняла руки. У меня дух захватило: сиськи были такими большими, что торчали, даже когда она лежала на спине. Настоящие баллоны, в которые подкачала крови и молока мать-природа. Лет в четырнадцать. Я, расстегивая рубашку, сказал.

Когда у тебя начала расти грудь,сказал я.

В двенадцать лет,сказала она.

Ложись,сказала она, и я лег.

Знаешь, это было, как искупаться в океане.

Погрузиться во что-то необъятное. Я не о пизде, нет. Отверстие-то оказалось вполне себе узким. Я о теле. У вас похожие тела – только она белая, а ты смуглая, и я не отказался от мысли испечь из вас пирог «день и ночь» по сей день, – но вы разные. Она дает себя, как океан дает себя киту – процедить и наесться. А ты даешь себя как водоворот. Ни у кого нет такой горячей, сумасбродной и кружащейся пизды, как у тебя. Если бы она умела писать стихи, то, без сомнений, стала бы истеричной поэтессой с шарфом на десять метров и тонкой папироской между слюнявых губ. Но твоя пизда это всего лишь пизда, так что она пульсирует дыхалом млекопитающего у тебя между ног. Знаешь, пока я трахал ее, я думал о тебе. А она просто лежала подо мной и позволяла раскачиваться на себе. Женщина-водяной матрац. Я никогда не думал, что это может так затягивать. Я, подумав о тебе, попытался предположить, какой окажется Лида. И угадал. Не очень умная, рациональная, хладнокровная, она и правда не очень далеко ушла от коровы. Но меня восхищает ее целостность. Она была шлюхой, но проскользнула этот период своей биографии, – словно мои пальцы в твоей пизде, – и, особо не задумываясь, продолжила Быть. Она напоминает мне вещь, и это делает вкус обладания слаще.

Я пытался как-то рассказать ей про кое-какие моменты прошлого, но она не проявила особой заинтересованности.

Наверное, я женился на Будде. По крайней мере, улыбается она – уголками губ, чуть-чуть-чуть, – совсем как он. Я ни разу не видел жену встревоженной. Даже когда мне случалось застать Лиду в моменты, когда связь с писателем могла бы стать явной, Лида сохраняет спокойствие. Объяснить это просто. Она или равнодушна ко мне, или равнодушна ко всему на свете. Я склоняюсь ко второму варианту, сладкая. Не сердись на меня. Это был роман без боли, роман без натуги. К тому же, мне нужен был человек, знающий эту покинутую нами сто лет назад Молдавию как свои пять пальцев. И русоволосая толстожопая красавица, потому что такую положено иметь каждому уважающему свой континент латиноамериканскому консулу. Я получил все это, но я не забыл огонь, обжегший твою дыру и мою задницу, твою задницу и твой рот. Он обшмалил нас, как трупы забитых свиней. Мы до сих пор пахнем паленой волосней и на нас растет черная щетина. Наша кровь свернулась, как от жара паяльника. О, этот огонь. Он остался во мне.

Он тлел во мне, а сейчас порывы весеннего ветра раздувают из него пламя.

Дым валит из моих штанов, и я чувствую тление и в твоей дыре, когда ты проходишь мимо. Я присуну тебе так глубоко, как смогу, и проверну в тебе свой кол сто тысяч раз, и мы снова разожжем костер. Настоящий, не на публику. Он спалит весь мусор, накопившийся за зиму. Он пожрет все.

Он очистит нас.

***

Послышался шум в коридоре, я бросился с письмом к столу. Бросил бумагу в ящик. Лицо мне обожгло страхом внезапного возвращения. Но то была лишь служанка. Которая, стало быть, и правда оказалась сестрой Диего. А ведь я – если честно – до последнего думал, что это все выдумки Лиды, которая хочет, чтобы я ради нее бросил Алису.

…еще мокрая, из душа, Анна-Мария присела мне на колени, и обняла.

Учти, ты сама напросилась,сказал я.

У меня и в мыслях не было, я просто зашел чаю выпить,сказал я.

О, синьор,сказала она с явной издевкой.

Если ты думаешь, что я не знаю, кого трахнул, то ошибаешься,сказал я.

Сама расскажешь или мне порасспрашивать,сказал я.

Экий нетерпеливый,сказала она, и облизала губы.

Что же, я еще голоден,сказал я.

Садись на диван,велела она.

Я так и сделал. Теперь пришел черед Анны-Марии расположиться у меня в ногах, которые я широко раздвинул. Она стянула с головы полотенце, и уронила на меня копну мокрых волос. От неожиданности я втянул живот. В этот момент, – тогда я понял, что это было отвлекающее движение, вроде взмаха свободной руки фокусника, – она насадилась на меня ртом. Поерзала, предлагая занять места согласно купленным билетам.

Я ухватился за сиськи… схватил их, как командир падающего самолета со сбитым автопилотом хватает штурвал и тянет на себя.

И мы полетели.

Сначала это были крутые виражи, от которых у меня закладывало в ушах, и совершенно сбилась система координат: я так понял, Анна-Мария решила для начала показать всю глубину и все высоты своего мастерства. Потом наш полет стал напоминать проход стрижа между натянутыми тут и там проводами электропередач. И хотя они были везде, мы умудрялись проскочить на высочайшей скорости, переворачиваясь на все 360 градусов.

Когда ей наскучило, – а я почувствовал боль в животе и тошноту, как бывает в конце аттракциона «Веселые горки», – она сменила темп и высоту.

Теперь она медленно-медленно, буквально по миллиметру, взбиралась ввысь, задрав кверху – к самому солнцу, – нос самолета. Поднявшись почти до стратосферы – я успевал заметить несколько воздушных шаров метеослужб всего мира, – она замирала.

Несколько минут мы проводила на высоте, предшествовавшей космосу. Там, где мороз крушил кожу, а беспощадное солнце светило, не оставляя возможности укрыться за тенью. Ведь здесь не было теней. Здесь не было ничего, кроме разряженного воздуха, минус семидесяти по Цельсию, и нас: двух странных акробатов-первопроходцев, невесть зачем поднявшихся на такую высоту. Я уже успевал попрощаться с жизнью, когда Анна-Мария начинала спуск. Сначала плавный – как подъем – а потом все более и более резкий, стремительный.

В конце концов, мы прожигали атмосферу гигантским метеоритом.

И, как метеорит, сгорали в ней.