***
Стена снега, плачущая Мадонна, белые потеки извести, снежными слезами усеявшие лицо божьей матери, колокольня кишиневского собора в Рождество, звон колоколов: снег спрятал уродство нашего городка, обезображенного тоннами мусора, выброшенного из окон предприимчивыми жильцами, мигрантами из обезлюдевшей провинции.
Диего это нисколько не раздражало.
Знал бы ты, амиго, что такое настоящие фавеллы, понимал бы, что у вас тут еще красиво,говорил он, не вызывая во мне ни капли сочувствия или доверия. Я уже достаточно знал Диего.
Фавеллы это из другой оперы,говорил я ему.
А, ерунда, не хочу просто забивать твою голову незнакомыми словами… ненужным мусором, мягко отталкивал он рукой воздух, становясь неуловимо похож на говорящего кота из книги Булгакова. Которого Диего обожал. Неудивительно, ревниво думал я. В конце концов, разве не для того и был он, этот Булгаков, создан: потакать сентиментальным и мистическим чувствам латиноамериканской хунты? Алиса лишь смеялась, хотя разделяла мой скепсис, и «Мастера и Маргариту» в университете, – в отличие от восторженных коллег по группе, – не перечитывала. Да, она, как и все состоятельные невесты нашего города, училась на филфаке. Там же, кстати, учились и самые бедные невесты города. Забавная эклектика, объяснявшаяся весьма просто: ни тех, ни других, до замужества попросту некуда было деть. Богатые невесты были слишком хороши для обыденной жизни, бедным и такая казалась чем-то недостижимым. Факультет литературы. Ссылка для одних, Клондайк для других. Но разве не была такой Сибирь? В любом случае, как уверяла меня Алиса – и не раз дала почувствовать на себе в прямом смысле, я чувствовал частенько на коже саднящую боль от укусов ее честолюбия, – литературой она еще в университете объелась. И до сих пор она изредка всплывала у нее в глотке изжогой. Тогда Алиса подымала голову вверх и издавала протяжный рев многоголового дракона, опалявшего все вокруг струями пламени из всех своих бушующих пастей. А я… я чувствовал себя в такие моменты несчастным запуганным чеченским ополченцем, которого выжигают из норы в лесах веселые «тройки» генерала Рохлина: тот, говорят, наловчил своих парней работать огнеметами. В жизни с Алисой я познал, что значит ужас и неотвратимость.
Тем слаще – слаще сахара – был для меня снег той зимы.
Зимы нашего мира, нашего буколического рая. Только он носил сумрачные оттенки нидерландских картин. Амстердам пришел к нам с картин голландцев. Алиса надевала варежки, и обматывалась гигантским шарфом: наверное, его одного было достаточно, чтобы прикрыть ее миниатюрное, и так изящно сложенное тело. Алиса обувала сапоги на меху, заворачивалась в смешной тулуп, и мы с ней – я в пальто, степенный, как доктор Ван Хельсинг, выведший на прогулку свою пациентку, – выбирались к Диего с Лидой, кататься на санках с холма. Мы разгонялись от дома, на лужайке перед которым – и лужайкой это поле гигантоман, как и все коротышки, Диего называл исключительно из своей приторной банановой скромности, – стояли заснеженные фигурки гномов и прочих чудных существ. Оттуда спускались, все быстрее, и быстрее, и быстрееибыстреебыстреебыстр… неслись стремительно, подпрыгивая на кочках, на санях, к ограде Ботанического сада. Это занимало примерно половину километра. У ограды Диего, взвизгнув, лихо выворачивал руль саней, – на которых, вцепившись друг в друга, ловили раскрытыми ртами снежную пыль мы, – и сани чудом избегали столкновения, и мы въезжали точнехонько в ворота шириной метра в три. Это был высший пилотаж, и Диего наловчился делать так даже в сильном подпитии. Правильнее сказать, подпитие даже будило в нем желание провернуть фокус с резким разворотом, особенно когда в гостях было много разведенных грудастых блондинок.
Мой размерчик,подмигивал он мне, а я все пытался понять, пытается ли он таким образом убедить меня в отсутствии интереса к Алисе. Много позже я пытался понять, действительно ли я пытался понять это, или ложная память проделывала со мной этот трюк?
Снежки, сани, и даже несколько раз купание в проруби. Однажды Алиса, разошедшись, даже напекла нам блинов, чем свела Диего с ума. Пришлось мне брать инициативу в свои руки, и учить его дышать через блин, положенный на лицо, как то «было принято у русских купцов при царе». Благословенные купцы. Можно сделать что угодно, списав это на их традиции, которые, толком, никто никогда не знал. Потому что купцов – сказал я, проведя после знакомства с обрядом сеанс разоблачения, – уничтожили давно, очень давно…
Очень похоже на нашу историю,сказал Диего задумчиво, обсасывая большой палец, и оттопырив остальные, замасленнные, но, почему-то, вполне себе симпатичные, пусть в волосах безымянного, – чуть выше обручального кольца, – и запуталась икринка. Она краснела на пальце Диего ссадиной. Лида прервала излияния мужа, взяла его за руку и сняла икринку. Мы все замолчали, словно отдав дань уважения этой супружеской внимательности, я почувствовал укол недовольства: ах, если бы Алиса была так нежна и внимательна. Лида машинально положила икринку в рот, и я почувствовал, вдобавок, на языке горечь ревности, как если бы икра была несвежей, хотя, конечно, это было вовсе не так: ее привезли Диего из самой что ни на есть, из России. В тот вечер мы, разнообразия ради, собрались не у нас. Лида сказала, что этот гигантский дом ее убивает, и, если мы не отогреем хотя бы одну из комнат нашим дружеским теплом, она подает на развод, а Диего – в отставку.
Представляешь, она так и сказала,фыркнула Алиса.
«Отогреть дружеским теплом»,сказала она.
Прояви милосердие,сказал я, хотя бы раз в жизни. Не всем же быть мудрыми, как змея, сказал я, с удовольствием наблюдая тень тревоги на лице жены. Она прекрасно понимала, что это не комплимент. Алиса одела платье с воротом со шнуровкой. В нем она была очень похожа на даму с полотен голландцев, на чьи картины так был похож в ту зиму Кишинев: с его покрытым льдом озерами, льдом, пробитым по краям редкой порослью камыша, с залетными воронами, кружившими где-то вдалеке, на горизонте, на сером фоне – там, где небо сливалось с землей, присыпанной посланным небом снегом. От города веяло зимой, веяло одиночеством, веяло близким присутствием моря, хотя оно-то как раз в наши края и не заглядывало. И Алиса, суровая протестантка Алиса, возвышалась над городом, сидя на стуле, – разнообразия ради не подобрав под себя ноги, а сидя очень прямо, – и шнуровка на ее платье была распущена, потому что буквально минуту назад я расшнуровал его. Она как раз одевалась, и этот полумонашеский полуученический наряд возбудил меня неимоверно. Приподняв платье – буквально до пят, – я увидел, что на ней полосатые гетры до колена. Повозившись со шнуровкой при милостивом безразличии Алиса – когда она не хотела, то просто вырывалась, как кошка, так что мне пришлось овладеть кое-какими приемами котов, – я задрал платье до шеи, развернул жену к стойке, и легким ударом ноги, очень рассчитанным – более сильный просто стал бы подсечкой – раздвинул ей ноги. Профессионально получилось, полюбовался я проделанной работой: Алиса как будто была задержанной, а я лихим борцом с преступностью, распинавшим у стены врагов общества. Погладил задницу, подсунул ладонью вверх руку ей между ног. Алиса была сухая. Она была сухой вот уже больше года. Ну, что же, я ворвался, и несмазанные колеса заскрипели по высохшей без дождя колее. Спустя уже каких-то пару минут пошел дождь, – сначала слабый, он намочил нас легкой испариной людей, взошедших на невысокую горку, – затем усилился, и, наконец, стал настоящим ливнем. Я увидел, как основание моего члена покрывается белой слизью. Густой пеной, – сероватой от грязи, – что всплывает на поверхности луж после ливней.
Но, хоть она и намокла, как следует, она все равно не пропиталась.
По настоящему скользко в женщине, только если вы трахаете ее вечером, а она проснулась с этим жжением между ног, с неясным чувством голода к ебле, уже с раннего утра. Проходив целый день с томлением в чреслах, она промаринует свою пизду как следует: жаждой покорности, стремлением натянуть себя, – как какую-нибудь резиновую пленку, – на сук посущественней, предвкушением обильного едкого пота, который польется с тела любовника, и одна капля – самая жгучая, – попадет, конечно, в глаз.
