А где твоя жена, герой,сказала старшая, которая не так давно разбрызгивала дурное молоко роженицы по стенам.

Оставила меня в надежных руках,сказал я, чувствуя во рту горечь тлена, и мы снова рассмеялись.

Оператор приподнялся и дал в рот толстухе. Он хихикал. Поговаривали, что он снимал все эти вечеринки на протяжении десяти лет, а потом сделал пару фильмов, наложил на них звуковую дорожку на чешском языке, чтобы никому обидно не было – ни нам, ни чехам, пользовавшимся славой великих порнографов и свингеров, – и получил за это несколько порнографических «Оскаров». Правда это была или нет, я уже не узнал, потому что на свинг-вечеринки ходить со временем перестал. Вернее, перестану. По крайней мере, я дал себе слово перестать, обрабатывая костлявую задницу одной из двух прошмандовок, разлетевшихся подо мной на пружинящей кровати. Оператор сунул свою камеру чуть ли не в глотку толстухе и попросил проглотить все. Недолго же он держался, подумал я, глядя.

Как, – неожиданно для себя, – бурно и долго кончил.

…пока она, ворча, вытиралась, я встал, и, пошатываясь, вышел из комнаты. Толстуха провожала меня разочарованным взглядом, пока неудачник с карикатурными ногами возил по ее лицу членом свою сперму.

Улыбнись-ка в камеру детка и скажи ччииии…услышал я, закрыв дверь, и побрел куда-то в направлении ванной. Никак не мог запомнить, где в их доме ванная. Это в доме-то друзей. На минуту дух покинул меня, и взглянул на нас с высоты звездного неба.

Дом в новоанглийском стиле, дом, белеющий обглоданной костью на бугорке земли, над несколькими впадинами. И черное, – из-за ночи, – поле, усеянное странными садовыми фигурками. Пародия на острова Пасхи, внезапно понял я. И делает ли небо хоть какое-то различие между ними, этими островами, и нашими островами – холмами богом забытого Кишинева, один из которых битком набит голыми людьми, вернувшими вкус к жизни жаждой совокупляться.

Воткни в меня этот сра…услышал я из полуприкрытой двери, но окончание фразы уже осталось там, а я прошел мимо, накручивая на бедра белое полотенце, и стараясь не поскользнуться, на мокром полу. Люди сновали то в душ, то обратно, люди спускали друг на друга, все было в жидкости, в пару. Дом для свинг-вечеринок напоминал кухню огромного и шикарного ресторана, где множество людей в белом – здесь это простыни и полотенца, – суетятся и перекрикивают друг друга, с виду производя лишь вопли и толчею. На самом же деле это механизм. Был он и тут, работая неумолимо, – словно поршень, выкачивающий черную сперму из недр матушки Земли. Кто наспускал ее туда? Я все-таки поскользнулся, и едва не упал. Вдали рассмеялась хрипло какая-то потаскушка из разведенок, которая ходила сюда, потому что смелости начать брать за свою дыру денег ей так и не хватило. Кажется, Алиса рассказывала мне про нее.

Я зашел в душ, но это было ошибкой.

От горячей воды мое лицо стало гореть еще больше. Я постепенно перестал понимать, где нахожусь и что происходит, моя речь стала замедленной, и меня начали принимать за пьяного. Я улыбался и помахивал в ответ, пробираясь к выходу. Пьяные здесь были не редкость. Смелость, многим ее не хватало, и мужчины пытались преодолеть себя, разгоревшись парой-тройкой бокалов, а потом уже вкус вина становился слишком сильным для того, чтобы его перебил запах женщины.

Витавший здесь, – признаю, – как дух философского камня над ретортой алхимика.

Дом был пропитан вагиной, может быть, именно поэтому я его так и любил. Подумав об этом, я вывалился из дома на ступени, и побрел, поскользнувшись несколько раз на мраморе, на лужайку. Только там мне стало легче. Ранний ноябрь, трава была жесткой, потому что подмерзла, и хрустела у меня под ногами, пока я шел прочь, разгоряченный, укутанный паром, как дом – криками, – и я почувствовал, что курс мой выровнялся, и мой шаг стал четче. Я наткнулся на что-то, – это оказался садовый гномик, – и оперся на его голову. Подышал глубоко. Закрыл глаза, попытавшись представить себе, как будет выглядеть все это завтра. Дом, поле, лужайка, парк.

Ну и как это все вам видится,сказал мягкий голос за моей спиной.

Я даже не вздрогнул, хотя последнее время нервы у меня были на пределе пределов и вилка, случайно оброненная Алисой – случайно ли, часто думал я, – приводила меня в бешенство, а любую неожиданность я воспринимал, как пощечину от мироздания. Но у Диего была потрясающая особенность: даже будучи званым, он оставался жданым. Я трахал его жену уже несколько месяцев, – прошла половина года с тех пор, как мы начали посещать вечера в доме Диего и Лиды, – но он вряд ли знал об этом. Но был симпатичен мне даже не потому, что его жена была моей любовницей.

Он просто был мне симпатичен.

Хоть и подкладывал свою жену, – которую я любил, – под сотни проходящих через их дом мужчин, и растлил ее как следует – как и полагается всякому коренастому брюнету латинской культуры поступить с рослой, грудастой и глупой голубоглазой коровой из славянок, – и иногда бил ее, а несколько недель назад петух прокричал три раза через ее черный вход. Что символизировало. И означало всего лишь, что Диего трахнул жену и в зад. Признаю, я был уязвлен, когда узнал. Мне хотелось проскользнуть в эту нору первым. Что же, второе место я компенсировал пылом и напором. Интересно, где сейчас Лида, подумал я.

Интересно, где сейчас Алиса,сказал Диего.

Шарится, небось, по дому, в поисках бутылки-другой вина,сказал я. Или,сказал я, вдруг почувствовав холод на спине, я остывал, с корее всего, ушла, даже не захлопнув дверь, ищет сейчас себе юнца поиспорченней на одной из этих ужасных кишиневских дискотеках.

Наверняка, второе,сказал я уверенно.

Заставь себя поверить в это, сказало мне небо.

Что же, значит, она чудесно проводит время,сказал он, и, спросил – дань уважения своей культуре, кодексу поведения изысканных аргентинских мясников, – надеюсь вы, Владимир, также проводите его чудесно? Просто великолепно,ответил я столь же вежливо. Он молча протянул мне сигару, и не спрашивая, зажег спички. Я, хоть и не курил, старательно и послушно раскурил свою сигару, и все время, держа огонь в ладонях у моего лица, он смотрел мне в глаза.

Мы выпрямились и стали наслаждаться дорогим дымом.

Ну, и как оно вам, Влад,сказал он, описав рукой полукруг.

Он указывал мне на мой родной город так, словно был гостеприимный хозяин, предлагавший оценить свои владения. Предлагал мне Кишинев, словно тот был его женой, его дыркой. Я догадывался, что он порет Лиду, хотя она и не признавалась мне в этом. Пока еще не признавалась, подумал я со злорадством.

Видите ли, западноевропейская манера сокращать имена не совсем точна,сказал я с легким сожалением, которого в моем голосе было ровно столько, сколько я захотел его подпустить, То есть, никаких сожалений я не испытывал. Пора было проучить этого латиноамериканского содомита. Диего смотрел на меня молча, слегка приподняв брови. Он улыбался.

Влад это сокращенное произношение имени Владислав, то есть, тот, кто славится на весь мир,сказал я.

А Владимир это тот, кто владеет миром,сказал я.

…и вам куда приятнее владеть миром, чем быть известным в нем,продолжил он за меня своим мягким, чересчур обольстительным, излишне кинематографическим голосом.

Я молчал. Может быть, и так, едва было не сказал я. Но я молчал. Звезды горели так ярко, что я видел каждую из них, несмотря на свою легкую близорукость. В углу, подброшенной, – да почему-то повисшей в небе, – монетой, застыла Луна. Теперь пейзаж из черного стал белым.

Что скажет обо всем этом писатель,сказал Диего.

Я всегда избегал описаний природы, потому что это далеко не самая сильная сторона русских писателей,сказал я.

Вопреки какому-то странному заблуждению, мы не умеем видеть мир вне нас. Это роднит нас с евреями, которые всю свою жизнь проводят, свесив грустные носы в самих себя, и ковыряясь там, словно их Иегова другого места – кроме кишок и потрохов – себе и найти не сможет,сказал я.