Литмир - Электронная Библиотека

И всем, кроме Серёжи, стало стыдно. Заметив это, мальчик вышел в центр зала и неожиданно радостным голосом предложил:

— А хотите, я вам стихи почитаю?

— Стихи? — изумился инвалид. — Какие стихи?

— Стихи моего полного тёзки, Сергея Есенина.

И начал читать, не дожидаясь одобрения и разрешения, совершенно взрослое, царапающее душу стихотворение позднего Есенина. Читать так, что казалось, оно написано про сегодняшний день, про нынешнюю Россию, про каждого, кто был и страдал в этом зале:

Несказанное, синее, нежное…

Тих мой край после бурь, после гроз,

И душа моя — поле безбрежное —

Дышит запахом мёда и роз.

Я утих. Годы сделали дело,

Но того, что прошло, не кляну.

Словно тройка коней оголтелая

Прокатилась во всю страну.

Напылили кругом. Накопытили.

И пропали под дьявольский свист.

А теперь вот в лесной обители

Даже слышно, как падает лист.

Колокольчик ли? Дальнее эхо ли?

Всё спокойно впивает грудь.

Стой, душа, мы с тобой проехали

Через бурный положенный путь.

Да и сам голос пятилетнего Серёжи звенел в холле как колокольчик, и акценты он расставлял так, что женщины уже вздрагивали плечами от рыданий, а мужчины прятали и вытирали как бы невзначай глаза, и только Лёха плакал открыто и счастливо. А Серёжа продолжал:

Разберёмся во всём, что видели,

Что случилось, что сталось в стране,

И простим, где нас горько обидели

По чужой и по нашей вине.

Принимаю, что было и не было,

Только жаль на тридцатом году —

Слишком мало я в юности требовал,

Забываясь в кабацком чаду.

Но ведь дуб молодой, не разжёлудясь,

Так же гнётся, как в поле трава…

Эх ты, молодость, буйная молодость,

Золотая сорвиголова!

Когда он кончил читать, в холле царила плачущая тишина. Он, словно вернувшись откуда-то с поэтического Парнаса, удивлённо обвёл взрослых взглядом:

— Вам что — не понравилось?

— Очень понравилось, — ответил за всех инвалид.

— Тогда надо похлопать в ладоши, — удивился непониманию Серёжа.

Инвалид захлопал первым, мощными ударами сильных ладоней, словно чеканил шаг парализованных ног. И уже тогда к нему присоединились все, и аплодировали так, как не хлопали бы ни одному известному артисту. Серёжа стоял в центре и радостно улыбался. Лёха, растерев глаза до красноты, бросился к нему, взял за плечи и спросил:

— Можно я буду твоим названым братом?

— Можно, только надо у сестры спросить.

— А кто у тебя сестра?

— Даша. И вот — бабушка вторая — баба Галя.

— Мы спросим, спросим. Прочитаешь мне это стихотворение, я на листок запишу?

— Прочитаю, конечно. Мне его мама на компьютере сначала распечатала. Я вообще-то учил про собаку Джима, но мне это почему-то больше понравилось.

— Да это ж как сказано-то: стой, душа, мы с тобою проехали через бурный положенный путь… — повторил запомнившиеся строки Лёха. — Стой, душа! Здорово! Классно!

— Ага, — согласился Серёжа. — Я ещё про берёзу знаю.

5

— Часа три-четыре у нас есть, может, чуть больше, пока опомнятся, — тихо говорил Макар Никонову. — А дальше что будем делать?

У Михаила Давыдовича от этих слов сердце сжалось и какое-то время не желало разжиматься.

— Обойдётся без войны? — скорее не спрашивал, а утверждал обратное Макар.

— Оружия мы у них достаточно насобирали. По периметру больницы выставим огневые точки. Просто так тоже не сунутся, — размышлял в ответ вслух Никонов.

— Уходить надо будет, — сделал вывод Макар.

— С больными? Далеко не уйдём.

— А может, — несмело вмешался в разговор профессор, — заявим о нейтралитете? Пусть они своей жизнью живут, а мы своей. Никто никому не мешает.

— Девушек сразу здесь высадим? — вскинул бровью Никонов.

— В смысле? — не понял Михаил Давыдовыч.

— В прямом. Думаешь, они нам позволят полный автобус красавиц у них забрать? На чём, по-твоему, профессор, держится власть этого Садальского?

— На чём?

— На том, что он распределяет то, что ему не принадлежит. Ну… плюс немного харизмы. Он же им предложил вариант этакой военной демократии. Вождь и его дружина имеют право на всё, остальные имеют право работать. Всё.

— Как-то узко вы понимаете институт военной демократии, — не согласился профессор.

— Щас дискуссию по этому поводу откроем, — ухмыльнулся Макар.

— Если они и появятся, то ночью, — размышлял вслух Никонов.

— Не думаю, — возразил Макар, — для начала они попытаются тебя, Олег, купить.

— Купить? Да у меня же на роже написано, что я не продаюсь!

— Такие, как Садальский, об этом ничего не знают. Для них всё продаётся и всё покупается. Вопрос в цене.

— Ты его знаешь?

— На тридцать втором участке кладбища похоронена его мать. Памятник — обелиск.

— Это недостаток? — вмешался Михаил Давыдович.

— Это показатель. Насколько я знаю, он из когорты тех приватизаторов, которые растаскивали народное добро, а потом добивали ещё советские предприятия, выжимая из них последние соки, и называли это успешным бизнесом. Сам он никогда ничего не построил и не создал. Потом, вроде как, он, как и все капиталисты, предпочёл шмыгнуть во власть. Купил себе место в областной думе, затем — в Государственной…

— Слушай, ты на кладбище работал или в газете? — изумился Никонов.

— Ага, в боевом листке Армагеддона.

— Приехали, — крикнул Тимур с водительского сидения.

У входа всех встретил Лёха.

— Тише, — ни о чём не спрашивая, попросил он, — там Сергуня больным стихи читает…

— Какие стихи? — чуть было не возмутился Тимур.

— Хорошие. Про дом. Про Россию. Про юность. Есенина читает.

— Ну прямо военно-полевой госпиталь, — улыбнулся Никонов, — ты лучше скажи, Аллигатор, ты воевать сможешь?

— Ноги прострелены, руки ты мне сам прострелил, — начал Лёха с некоторой обидой.

— Да на тебе после… Пантелея… всё зажило, — хотел сказать «как на собаке», но посчитал это неуместным Олег.

— Да, — согласился Лёха, — вроде зажило. А что? Всё-таки будут стрелять?

— Думаю, будут.

Михаилу Давыдовичу от всех этих разговоров стало вдруг одновременно страшно и печально. Он уже не столько боялся смерти, сколько надеялся всё же увидеть, чем всё это кончится.

— Что ты думаешь про Второе пришествие Христа? — попытался он отвлечься на разговоры с Макаром.

— Я не думаю, я жду, — коротко ответил тот.

— И на что ты надеешься?

— На милость Божию…

— Мне сегодня нельзя спать, — сообщил ему профессор.

— ? — вскинул густую бровь Макар.

— Если я не буду спать, я не проснусь злым.

— Банально, логично, но стоит попробовать, — согласился Макар, — не переживай, спать нам, скорее всего, не дадут.

— Мне тоже придётся воевать?

— Нет, будешь лекции из окна читать. Пока тебе из пулемёта не зааплодируют.

— Злой ты, Макар, — обиделся профессор.

— Не злой, а ироничный.

— Ирония у тебя злая.

— Прости, — вдруг смягчился кладбищенский философ, — не бери близко к сердцу. Это я так. Самому не по себе.

— Как ты думаешь, — Михаил Давыдович стал похож на застенчивого ребёнка, — если нас убьют, мы встретимся: ты с Еленой, я с Таней? И — с сыном…

Макар долго и внимательно смотрел на профессора, который стоял, не поднимая глаз, словно спросил о чём-то запретном, интимном.

— Честно?

— Честно…

— Очень хочется. Но там, — Макар сделал паузу, взглянув в мутное серое низкое небо, — не влюбляются и не женятся. Там что-то другое… Не обижайся, надо было святых отцов читать, а не Хайдеггера.

55
{"b":"220596","o":1}