Содержась в доме Ипатьева, Е. С. Боткин неоднократно просил коменданта помочь ему отыскать его чемодан с бельём, но и эта, казалось бы, пустяшная просьба осталась без внимания…
Поэтому в своём очередном письме к отцу от 18 (5) мая Т. Е. Боткина сообщала:
«(…) Пишу тебе уже из новых наших комнат и надеюсь, что это письмо дойдёт до тебя, т. к. его везёт комиссар Хохряков. Он также сказал, что может доставить тебе сундук с вещами, в который я уложила всё, что у нас было из твоих вещей, т. е. несколько фотографий, сапоги, бельё, платье, папиросы, одеяло и осеннее пальто. Аптеки я тоже сдала комиссару как имущество семьи, не знаю, получишь ли ты наше письмо. Я же тебя крепко-прекрепко обнимаю, мой ненаглядный, за твои такие хорошие и ласковые письма».[147]
Писал из Ипатьевского дома и Евгений Сергеевич. Причём, писал как своим младшим детям: Татьяне и Глебу в Тобольск, так и своему сыну Юрию, а также младшему брату Александру Сергеевичу Боткину.
На сегодняшний день известно, по крайней мере, о четырёх его посланиях двум последним лицам. Первые три, датированные 25 апреля (8 мая), 26 апреля (9 мая) и 2 (15) мая были адресованы Юрию. А четвёртое (недописанное), начатое 26 июня (9 июля), – Александру…
Весьма интересно и их содержание. Так, к примеру, в своём первом письме сыну Юрию[148] он рассказывал о погоде и на редкость коротких прогулках:
«Екатеринбург 25 Апреля (8 Мая) 1918 года.
…Особенно после пребывания на воздухе, в садике, где я большую часть времени сижу. Да и время-то это пока, вследствие холодной и неприятной погоды, было весьма непродолжительным: только в первый раз, когда нас выпустили, да вчера мы гуляли по 55 минут, а то 30, 20 и даже 15. Ведь третьего дня у нас было ещё 5 градусов мороза, а сегодня утром ещё шёл снег, сейчас, впрочем, уже свыше 4 градусов тепла».[149]
Второе упомянутое ранее письмо было более пространным. Однако примечательно, что в нём он не только не сетует на судьбу, но даже по-христиански жалеет своих гонителей:
«Екатеринбург, 26 апреля (10 Мая)[150] 1918 года.
… Пока мы по-прежнему в нашем временном, как нам было сказано, помещении, о чём я нисколько не жалею, как потому, что оно вполне хорошо, так и потому, что в “постоянном” без остальной семьи и их сопровождающих было бы, вероятно, очень пусто, если оно, как надо надеяться, хотя бы тех же размеров, что был дом в Тобольске. Правда, садик здесь очень мал, но пока погода не заставляла особенно об этом жалеть. Впрочем, должен оговориться, что это чисто личное моё мнение, т. к. при нашей общей покорности судьбе и людям, которым она нас вручила, мы даже не задаёмся вопросом о том, “что день грядущий нам готовит”, ибо знаем, что “довлеет дневи злоба его”[151]… и мечтаем только о том, чтобы эта самодовлеющая злоба дня не была бы действительно зла.
… А новых людей нам уж немало пришлось перевидать здесь: и коменданты меняются, точнее, подмениваются часто, и комиссия какая-то заходила осматривать наше помещение, и о деньгах приходили нас допрашивать, с предложением избыток (которого, кстати сказать, у меня, как водится, и не оказалось) передать на хранение и т. п. Словом, хлопот мы причиняем им массу, но, право же, мы никому не навязывались и никуда не напрашивались. Хотел было прибавить, что и ни о чём не просим, но вспомнил, что это было бы неверно, т. к. мы постоянно принуждены беспокоить наших бедных комендантов и о чём-нибудь просить: то денатурированный спирт вышел и не на чем согревать пищу или варить рис для вегетарианцев, то кипяток просим, то водопровод закупорился, то бельё нужно отдать в стирку, то газеты получить и т. д. и т. п. Просто совестно, но иначе ведь невозможно, и вот почему особенно дорога и утешительна всякая добрая улыбка. Вот и сейчас ходил просить разрешения погулять немного и утром: хотя и свежевато, но солнце светит приветливо, и в первый раз сделана попытка погулять утром… И она была также приветливо разрешена.
… Кончаю карандашом, т. к. вследствие праздников не мог ещё получить ни отдельного пера, ни чернил, и я всё пользуюсь чужими, да и то больше всех».[152]
Свой последний в жизни день рождения Е. С. Боткин также встретил в доме Ипатьева – 27(14) мая ему исполнилось 53 года. Но, несмотря на столь ещё сравнительно небольшой возраст, Евгений Сергеевич уже чувствовал приближение смерти, о чём написал в последнем письме к младшему брату Александру, в котором вспоминает о минувших днях, изливая всю боль своей души…[153]
Письмо это так и осталось неотправленным (в настоящее время хранится в ГА РФ), о чём позднее вспоминал уже известный нам Г. П. Никулин:
«(…) Боткин, значит… Вот я повторяю, что он всегда за них ходатайствовал. Просил за них что-нибудь там сделать: священника позвать, понимаете, вот…, на прогулку вывести или, там, часики подчинить, или ещё что-нибудь, там, какие-нибудь мелочи.
Ну, вот, однажды я, значит, проверил письмо Боткина. Писал его, адресовал он его сыну (младшему брату А. С. Боткину. – Ю. Ж.) на Кавказ.
Значит, он пишет, примерно, так:
“Вот, дорогой мой (забыл, там, как его звали: Серж или не Серж, неважно, как), вот я нахожусь там-то. Причём, я должен тебе сообщить, что когда царь-государь был в славе, я был с ним. И теперь, когда он в несчастье, я тоже считаю своим долгом находиться при нём. Живём мы так и так (он «так» – это завуалировано пишет). Причём, я на подробностях не останавливаюсь потому, что не хочу утруждать…, не хочу утруждать людей, на обязанностях которых лежит чтение [и] проверка наших писем”.
Ну, вот это было единственное письмо при моём… Больше он не писал. Письмо [это], конечно, никуда не отправлялось».[154]
И свой последний час Е. С. Боткин встретил вместе с Царской Семьёй.
17 июля 1918 года, приблизительно в 1 час. 30 мин. полуночи, Евгений Сергеевич был разбужен Комендантом Я. М. Юровским, который сообщил ему, что ввиду предполагаемого нападения на дом отряда анархистов все арестованные должны спуститься в подвал, откуда их, возможно, перевезут в более безопасное место.
После того, как доктор Е. С. Боткин разбудил всех остальных, все узники собрались в столовой, откуда проследовали через кухню и смежную с ней комнату на лестничную площадку верхнего этажа. По имеющейся там лестнице в 19 ступеней они в сопровождении Я. М. Юровского, Г. П. Никулина, М. А. Медведева (Кудрина), П. З. Ермакова и двух латышей с винтовками из числа внутренней охраны спустились на нижний этаж и через имеющуюся там дверь вышли во внутренний дворик. Оказавшись на улице, все они прошли несколько метров по двору, после чего вновь зашли в дом и, пройдя через анфиладу комнат нижнего этажа, оказались в той самой, где приняли мученическую смерть.
Описывать весь ход дальнейших событий не имеет смысла, поскольку об этом писалось множество раз. Однако после того как Я. М. Юровский объявил узникам, что их «принуждены расстрелять», Евгений Сергеевич смог только произнести чуть хрипловатым от волнения голосом: «Так нас никуда не повезут?»[155]
Ну, а когда путём немалых усилий Я. М. Юровским наконец-то была остановлена стрельба, принявшая безалаберный характер, многие из жертв оказались ещё живы…
«Но когда, наконец, мне удалось остановить [стрельбу], – писал он позднее в своих воспоминаниях, – я увидел, что многие ещё живы. Например, доктор Боткин лежал, оперевшись локтём правой руки, как бы в позе отдыхающего, револьверным выстрелом [я] с ним покончил…»[156]
