Рядом с зеркалом — телефонный аппарат, изрядна облупленный. Матюхин покрутил ручку и попросил телефонистку соединить его с квартирой парторга Денисова.

— Михаил Иванович? Матюхин говорит. Ты как там, болеешь?

— Болею, — хрипло отозвался Денисов. — Чай пью.

— Меня пригласишь на чай-то?

— Приходи. Заварка свежая.

Денисов жил не в итээровском городке, а в селе, почти в центре, рядом с клубом. Проходя мимо, следователь услыхал из распахнутых клубных окон музыку, задорную, бесшабашно-весёлую, которая вряд ли подходила к фильму, обозначенному на белой афише: "Поэт и царь". С иронией подумал, что и сам идёт к Денисону не с той музыкой, которая соответствует собственному настроению, а уж больного парторга — тем более, Но что делать — в жизни зачастую звучат совсем не те тональности, которые бы нам хотелось слышать…

Жил Денисов тесновато и, в общем, по-деревенски: деревянные лавки вдоль стен, громадная, как телега, кровать с пышной горой подушек, укрытых поверху кружевной накидкой, белёные стены увешаны семейными фотографиями в разнокалиберных рамках под стеклом. Изба надвое разделена громоздкой русской печью, а вместо двери в горницу — ситцевая занавеска. Впрочем, всюду чувствовалась опрятность, чистота, ухоженность — от надраенных кастрюль на кухне до прохладных тряпичных половиц по всему полу.

— Хозяйка у соседки, а ребятня в кино ушла, — с казал Денисов. — Может, пол-литру раздавим? У меня имеется энзэ.

Он сидел в углу на лавке, вернее, полулежал на подоткнутых двух подушках, и улыбался, делал бодрый вид, хотя получалось это у него плохо: обтянутые скулы, запавшие глаза, вымученная улыбка вызывали откровенную жалость.

— Пить не будем, — отмахнулся Матюхин. — Чайком побалуемся.

Денисов пододвинул на столе фаянсовый цветной чайник, показал на свободную чашку: наливай сам.

— У тебя курево с собой? Угости.

— Трубочный самосад, — сказал Матюхин.

— Сойдёт. А то, понимаешь ли, совсем пропадаю без табака. Семейный заговор: попрятали все папиросы.

Матюхин отговаривать не стал (пустое!), отсыпал пригоршню из кисета, набил трубку, стараясь не замечать, как нетерпеливо и жадно, трясущимися пальцами свёртывал Денисов самокрутку. Полистал лежащий на столе журнал "Под знаменем марксизма", обратил внимание на подчёркнутые абзацы статьи "Фашизация науки о личности в Германии".

— Страшное дело затевают фашисты, — вздохнул Матюхин, пробежав несколько строк и вспомнив содержание статьи (он её читал раньше — номер был апрельский)" — Идеологическая подготовка убийц в масштабе государства — такого ещё не бывало в истории. Причём на научном уровне.

— Дутая эта ихняя наука, — затянулся и закашлялся Денисов. В груди у него, в горле нехорошо забурлило, заклокотало, и глухие, пугающие звуки эти странно не соответствовали, никак не вязались с выражением блаженства на измождённом лице. — Они от этой жестокости в конце концов сами задохнутся. Жестокость как скорпион — рано или поздно убивает себя.

— Это верно, — согласился Матюхин. — Только не следует забывать, что жестокость эта будет обращена против нас. Надо готовиться ответить тем же. Чтобы нашла коса на камень.

— Ерунда, Афанасий Петрович! — Денисов откинулся на подушку, глаза его азартно блеснули. — Война — это тебе не сенокос, да и люди у нас не те, уж не говоря о том, что идеология наша — совсем противоположная.

— Ну-ну, — Матюхин удовлетворённо попыхтел трубкой: недавний спор продолжается-таки! Интересно проследить, в чём же у них истинные расхождения. — Чем же, ты считаешь, мы должны ответить? Уж не добротой ли?

— И добротой — тоже. Железной добротой. А вообще — человечностью. Они делают ставку на зверя, а мы — на человека. Улавливаешь разницу? Между прочим, человек всегда был и будет сильнее любого зверя. У зверя — слепая ярость, у человека — осознанная ненависть. Святая, испепеляющая.

— Любопытно! — усмехнулся Матюхин. — Значит, что же выходит в итоге?

— Только то, что жестокость — не наш стиль. Антисоциалистический.

— Допустим. А как же классовая борьба? А как же быть с указаниями классиков о том, что классовая борьба должна быть жестокой, особенно при её обострении? Как понимать?

— А так и понимать: в человеческом смысле. Как вынужденное явление. Но ни в коем случае не культивировать.

У Матюхина от внутреннего возбуждения даже заныла раненая нога. Приподнявшись, он поискал глазами, куда бы выколотить трубку (да заодно и успокоиться малость). Конечно, он отлично понимал принципиальную разницу высказанных позиций, но понимал и другое: этот спор может увести их слишком далеко от дела. Да и к чему спорить им, бывшим чоновцам-однополчанам?

— Ладно, не будем заезжать за межу. Давай лучше пить чай.

Про чай они, действительно, забыли. Он был остывшим, почти холодным, а подогреть некому: хозяин — лежачий больной, Матюхин же не разбирался в кухонных премудростях. Да и нужды не было особой — чай только предлог, придумка, предусмотренная, как зонтик на случай плохой погоды. А горячий он или холодный — какая разница? Оба отлично понимали это.

И ещё они понимали, что, собственно говоря, идут разными дорогами, а точнее — двумя параллельными колеями, которые, сколько ни старайся, не сольются, даже не сблизятся, как не сближаются колёсные следы. И всё-таки им зачем-то надо было лишний раз удостовериться в этом, особенно напористому Матюхину, хотя за выяснениями, словесным лавированием всё больше открывалось обоюдное отчуждение. Только и всего.

Помолчали несколько минут, прислушиваясь к равнодушно-бойкому перестуку настенных ходиков. Потом Матюхин опять принялся сосредоточенно набивать трубку.

— Значит, всё-таки, забираешь ребят? — глухо спросил Денисов.

Матюхин ответил не сразу: потёр подбородок, в раздумье покусал трубочный мундштук.

— Забираю. Завтра утром увожу под конвоем.

— Всех четверых?

— Нет, двоих. Двух отпальщиков. Бригадира оставляю. Только с доски Почёта вы его снимите. Немедленно.

— Ты считаешь, что виновность их доказана?

— Докажем. А вот они пусть доказывают свою невиновность.

— Но я слыхал, в юриспруденции всё как раз наоборот?

— "Презумпция невиновности"? Это устаревший принцип буржуазного суда. В эпоху классовой борьбы, когда злобствует и огрызается враг, пролетариат в корне меняет методы. На более эффективные, как это показали парижские коммунары. На то и диктатура пролетариата.

— Но какие же всё-таки основания для ареста?

— Вероятность совершения преступления. Иначе говоря, прямые улики, вполне обоснованное подозрение. Ты не усмехайся, насчёт подозрения тут всё объективно, будь уверен. Я многих допрашивал и многих вычеркнул из круга вероятности. Например, того же парня-табунщика, хотя тут присутствовал веский мотив: личная месть. Но у него стопроцентное алиби.

— Это Полторанин, что ли?

— Да, Полторанин Георгий. Ваш черемшанский ковбой. Между прочим, я кое-что слышал об этой истории с лошадьми. Непонятной истории, явно припахивающей уголовщиной. Как это вы умудрились приписать здоровым лошадям инфекционный сап? И ведь едва не пустили их в расход. Кстати, ты был членом выбраковочной комиссии?

— Был. И именно я отменил приговор лошадям. А что касается сапа, то поговори с вашим районным ветфельдшером. Медзаключение давал он.

— Да, я знаю…

Денисов, повернувшись к стене, подтянул гирьку настенных ходиков — цепочка пострекотала коротко, сварливо, будто сорока прокричала на колу. Потом, сделав глоток из чашки, вздохнул.

Если говорить откровенно, ты кое в чём прав… С точки зрения закона. Ну, например, насчёт этих ребят-взрывников. Я понимаю тебя: ты приехал сюда и как следователь должен уехать с какими-то результатами. А я Остаюсь здесь, и смотреть людям в глаза завтра буду я. Что я им скажу? Ведь все отлично понимают, что взрывники невиновны, а настоящий враг остался на свободе и будет, обязательно будет готовить новый удар.