Пока они говорили, вышли двое певцов и отвесили земные поклоны. После супа опять стали подавать кушанья, и Симэнь велел Дайаню наградить поваров.
— Принеси мне головную повязку, — наказал он слуге, — а парадные одежды вези домой. Вечером за мной приедешь.
— Есть! — отвечал Дайань и. полакомившись сладостями, умчался верхом домой, но не о том пойдет речь.
А пока расскажем о Цзиньлянь. Проводив утром Симэня, она проспала до самого обеда, а проснувшись, долго нежилась в постели. Ей не хотелось даже сделать прическу. Когда Юэнян позвала ее обедать, она во избежание толков сослалась на дурное самочувствие и осталась у себя. Когда она появилась наконец в покоях Юэнян, обед давно кончился, и хозяйка, пользуясь отсутствием Симэня, решила попросить наставницу Сюэ возвестить слово Будды и послушать акафисты из «Алмазной сутры».
В светлой комнате стоял алтарь и курились благовония. Одна против другой сидели мать Сюэ и мать Ван. Рядом с ними сбоку стояли послушницы Мяоцюй и Мяофэн. Они должны были возглашать имя Будды. Вокруг разместились тетушка У Старшая, золовка Ян, У Юэнян, Ли Цзяоэр, Мэн Юйлоу, Пань Цзиньлянь, Ли Пинъэр. Сунь Сюээ[349] и Ли Гуйцзе. Все были в сборе.
Начала монахиня Сюэ:
— Молния, блеск угасают мгновенно: камень, огонь уничтожить нельзя. Опавшие цветы на дерево обратно не вернутся. Утекшая вода назад не возвратится к роднику. Были палаты расписные и резные хоромы, но жизнь оборвалась, и вечной пустоты на всем легла печать. Высокие были посты и почетные ранги, но разжаловали однажды, и показалось все прежнее сном. Золото с нефритом — источник бедствий: румяна с шелками — напрасная трата усилий. Семейным радостям век не продолжаться; на том свете придется тысячи тяжких мук перетерпеть. Час смертный на ложе застанет, к желтым истокам[350] уйдешь, и только анналы тленные славу пустую возвестят. Прах в землю зароют сырую, передерутся дети из-за полей и садов. Владей кладовыми шелков и парчи, после кончины клочка не возьмешь. Едва расцвел, как весною цветок, серебрит седина уж виски. Только отгремели заздравные тосты, за ними плакальщики потянулись в дом. О, как все это тяжело, как тяжко! Дыхание по ветру разнесет, зароют в землю прах. Нет конца превращеньям. Все живое меняет и внешность, и вид беспрестанно.
Слава Будде, Его учению и Его послушникам, кои проникают Вселенную, утверждают Учение в былом и грядущем!
Слово всевышнее, глубочайшее, дивное!
Такое появляется лишь раз в миллионы лет!
Услыхал я Слово и храню его,
Ученье Татхагаты
[351] жажду постичь.
Монахиня Ван продолжала:
— Шакьямуни-будда — Патриарх всех будд и нашей религии Творец. Послушайте, как покинул Он мир.
Монахиня Сюэ начала петь на мотив «Пяти жертв:»
«Шакьямуни-будда
Принцем в Индии жил.
Княжество бросил, в Снежные горы ушел.
Свою плоть Он ястребам бросал,
Кормил сорок, сидевших в гнездах.
Девять драконов Его омывали слюной.
И тело Его стало золотым.
Шакьямуни-будда,
Учитель просветленный, слава Тебе!»
Монахиня Ван продолжала:
— Шакьямуни-будда, внемли молитве! Услышь о подвижничестве бодхисатвы Гуаньинь[352] во время оно, как только после тысяч перерождений были обретены величие и вся сила Учения. Услышь!
Монахиня Сюэ запела:
«У великого царя Чжуан Яня
Принцессой Высшего милосердия звалась.
Из царского дворца ушла,
В Благоуханных горах поселилась.
Небожителям жертвы принеся,
Созерцанью предавалась, бодхисатвою садясь.
Пройдя через пятьдесят три превращенья,
Стала Гуаньинь, спасающей от горя и бед.
Слава Тебе!»
Монахиня Ван продолжала:
— Услышь проповедь, бодхисатва Гуаньинь! Появился в старину Шестой Апостол Созерцания. Он Западный край просветил и на Восток передал светильник Учения Будды. Велик Его подвиг! Слушайте!
Монахиня Сюэ запела:
«Наставник Ученья
Лу, Шестой Патриарх.
Девять лет к стене
Лицо обратив, нес тяжкий подвиг.
Камыш пророс ему через колени.
Переносил он стужу, зной и дождь,
Пока камыш не порубили, избавили от мук.
О, милосерднейший, благожеланный
Вайрочана-будда!
Слава Тебе!»
Монахиня Ван продолжала:
— Услышала о подвиге Шестого Патриарха, Учения светоч пронесшем. Теперь послушайте о преподобном Пане[353]. Он бросил дом и в нищенской ладье отчалил в открытое море, дабы достичь истинного прозрения.
Монахиня Сюэ запела:
«Преподобный Пан,
Прекрасной души человек.
Любому бедняку
Щедро деньгами помогал,
А на ночлег в конюшню шел.
Жену с детьми оставил и в ладье отчалил.
Ученье дивное постиг.
Стал Духом Охранителем монастырей»
Юэнян вся обратилась в слух, когда в залу вбежал запыхавшийся Пиньань.
— Его сиятельство цензор Сун прислал двух гонцов и слугу с подарками, — выпалил он.
Юэнян переполошилась.
— Батюшка пирует у господина Ся, — говорила она. — Кто же примет подарки.
Пока они суетились, вошел слуга Дайань с узлом под мышкой.
— Не волнуйтесь! — успокаивал он хозяйку. — Я возьму визитную карточку и сейчас же отвезу батюшке. А зятюшка пусть угостит пока слугу.
Дайань оставил узел, взял визитную карточку и вихрем помчался прямо к надзирателю Ся.
— Его сиятельство цензор Сун прислал подарки, — докладывал он Симэню.
Симэнь взял визитную карточку. На ней значилось: «Свиная туша, два кувшина пива, четыре пачки писчей бумаги и собрание сочинений. От Сун Цяоняня с поклоном».
— Ступай домой, — распорядился хозяин. — Скажи Шутуну[354], чтобы выписал на визитной карточке мое звание и чин, все как полагается. Слуге дайте три ля на серебром и два платка, а принесшим подарки по пять цяней каждому.
Дайань поскакал домой, где он только ни искал Шутуна, того и след простыл. Слуга бегал взад-вперед. Чэнь Цзинцзи[355] тоже не показывался. Дайань велел приказчику Фу угощать слугу, а сам бросился в задние покои за серебром и платками. Пришлось ему самому запечатывать на прилавке подношения. Приказчик Фу надписал все три конверта.
— Не знаешь, куда девался Шутун? — спросил Дайань привратника.
— Пока зять Чэнь был дома, и он тут ходил, — отвечал Пиньань. — А как зять за деньгами отправился, так и он исчез куда-то.
— А, дело ясное! — махнул рукой Дайань. — Наверняка за девками увивается.
Во время этой горячки верхом на осле подъехали Чэнь Цзинцзи и Шутун. Дайань обрушился на последнего с бранью:
