Вскоре после этого разговора мы с товарищем читали вечернюю газету «Gazettedetribunaux», и следующие слова привлекли наше внимание:
«Страшное двойное убийство. Сегодня утром, около трех часов, обитатели квартала Сен-Рок были встревожены громкими криками, доносившимися, по-видимому, с четвертого этажа жилого дома, занятого госпожой Л’Эспане и ее дочерью, девицей Камиллой Л’Эспане. После тщетных попыток отворить дверь ее пришлось выломать, и восемь или десять соседей вошли в дом в сопровождении двух полицейских.
Между тем крики прекратились. В ту минуту, когда народ в беспорядке поднимался на первый этаж, сверху доносились два голоса – или, может быть, больше, – сердито спорившие. На площадке второго этажа голосов уже не стало слышно, все стихло. Соседи разошлись по комнатам. Проникнув в большую комнату на четвертом этаже дома, окна которой выходили во двор и дверь которой, закрытую изнутри на ключ, им также пришлось выломать, присутствующие застыли в ужасе.
Комната была в страшном беспорядке: мебель разбита и разбросана, матрац с кровати сброшен. На стуле лежала бритва, запачканная кровью, на очаге найдены длинные пряди седых волос, по-видимому, силой вырванных из головы. На полу валялись две золотые монеты, серьга с топазом, три большие серебряные ложки, три маленькие посеребренные и два мешка, в которых обнаружилось около четырех тысяч золотом. Ящики комода были открыты и, вероятно, опустошены, хотя многие вещи оказались нетронутыми. Под нижним тюфяком на кровати нашли маленькую железную шкатулку. Ее открыли торчавшим в ней ключиком, в ней лежали старые письма и другие ничего не значащие бумаги.
От госпожи Л’Эспане не осталось и следа, но в очаге было замечено необыкновенное количество золы, и когда стали осматривать трубу – страшно сказать! – вытащили еще теплое тело дочери, которое было силой втиснуто в трубу, головой вниз, на значительную высоту. При осмотре на теле нашли множество повреждений, причиненных, вероятно, усилиями, с какими его впихивали в трубу, а затем вытаскивали. На лице виднелись глубокие следы от ногтей, как будто смерть произошла от удушения.
После тщательного осмотра всего дома, который не привел ни к какому новому открытию, соседи отправились на маленький двор позади дома. Там лежало тело старухи, горло которой было перерезано так сильно, что, когда тело начали поднимать, голова отделилась от туловища. И тело, и голова были страшно изуродованы. Обстоятельства дела пока остаются в тайне».
В следующем номере газеты мы прочли новые подробности:
«Драма на улице Морг. Множество свидетелей было опрошено, но не выяснилось никаких подробностей, которые пролили бы хоть малейший свет на это трагическое дело.
Вот все, что мы узнали. Полина Дюбур, прачка, показала, что она знала обе жертвы в продолжение трех лет и что все это время стирала для них. Старуха и ее дочь, казалось, находились в хороших отношениях и были очень привязаны друг к другу. За квартиру платили регулярно. Об их образе жизни и средствах существования прачка ничего сказать не может, но полагает, что госпожа Л’Эспане зарабатывала на жизнь гаданием. Говорили, что у нее есть деньги. Прачка никого не встречала в доме, когда приносила белье или приходила за ним. Она уверена, что убитые не держали прислуги. Ей казалось, что дом не был полностью меблирован, за исключением четвертого этажа.
Пьер Моро, табачный торговец, показал, что он обыкновенно поставлял госпоже Л’Эспане табак, в небольшом количестве и иногда растертый в порошок. Он родился в этом квартале и постоянно жил в нем. Покойница и ее дочь больше шести лет прожили в доме, где нашли их тела. Но прежде дом занимал золотых дел мастер и сдавал верхние этажи внаем различным жильцам. Дом принадлежал госпоже Л’Эспане, она была очень недовольна неопрятностью жильцов и переехала в дом сама. Свидетель видел ее дочь раз пять или шесть в продолжение этих шести лет. Обе женщины вели чрезвычайно уединенную жизнь и считались обеспеченными. Моро слышал от соседей, будто госпожа Л’Эспане занимается гаданием, но не верил этому. Свидетель никогда не видел никого, кто бы входил в дом, за исключением старухи и ее дочери, раз или два посыльного и раз восемь или десять доктора.
Остальные свидетели показали то же самое. Никто не видел, чтобы кто-либо входил в дом, и никто не знал, были ли родственники у старухи и ее дочери. Ставни задних окон тоже всегда были закрыты, за исключением большой комнаты четвертого этажа.
Изидор Мюзе, полицейский, показал, что во время обхода, около трех часов утра, он увидел у дверей дома двадцать или тридцать человек, пытавшихся проникнуть в здание. Отворить двухстворчатую дверь оказалось нетрудно, так как она не была заперта на задвижку ни вверху, ни внизу. Страшные крики, громкие и протяжные, продолжались до тех пор, пока не выломали дверь; потом внезапно прекратились. Можно было подумать, что кричали от боли. Свидетель поднялся по лестнице. Войдя на первую площадку, он услышал два громких злобных голоса: один – очень грубый, другой – резкий и чрезвычайно странный. Свидетель разобрал несколько слов, произнесенных первым говорившим, очевидно, французом. Но то был голос не женский. Свидетель слышал слова «черт» и «дьявол». Резкий же голос принадлежал иностранцу, но, был то голос мужчины или женщины, полицейский не знал. Слов разобрать он тоже не смог, но предположил, что неизвестный говорил по-испански. О состоянии комнаты свидетель сообщил то же, что и предыдущие опрошенные.
Анри Дюваль, сосед, серебряник, показал, что он был в числе первых людей, проникших в дом. В целом, он подтвердил показания Мюзе. Как только они вошли, то сразу же заперли за собой дверь, чтобы не впускать толпу, которая начала собираться на улице. Резкий голос, по мнению свидетеля, принадлежал итальянцу; достоверно, что этот человек не был французом. Свидетель не знает наверняка, женский ли это был голос или мужской; может быть, и женский. Свидетель не знает итальянского языка, он не мог различить слов, но предполагает, что говорили по-итальянски. Свидетель знал госпожу Л’Эспане и ее дочь и часто беседовал с ними; он уверен, что резкий голос не принадлежал ни одной из них.
Оденгеймер, трактирщик, явился без вызова. Он не говорит по-французски, так что пришлось звать переводчика. Свидетель родился в Амстердаме. Он проходил мимо дома и услышал крики; они длились несколько минут, не более десяти. Это были продолжительные, очень громкие и страшные крики, раздирающие душу. Оденгеймер был в числе свидетелей, вошедших в дом. Он подтверждает предыдущие показания, за исключением одного. Он уверен, что резкий голос принадлежал французу. Слов он разобрать не мог. Говорили громко и торопливо, неровным тоном, выражавшим страх и гнев. Голос был скорее хриплый, нежели резкий. Грубый же голос несколько раз повторил: «Черт!», «Дьявол!», а один раз сказал: «Господи!»
Жюль Миньо, банкир из дома «Миньо и сын» на улице Делорен, – старший из семьи Миньо. Он рассказал, что у госпожи Л’Эспане было состояние. Весной, восемь лет назад, он взялся вести ее дела. Она часто клала в его банк небольшие суммы денег и в первый раз забрала сумму в четыре тысячи, за которой явилась лично. Сумма эта была выплачена ей золотом, и отнести деньги было поручено приказчику.
Адольф Лебон, приказчик дома «Миньо и сын», подтвердил, что в указанный день около полудня он провожал госпожу Л’Эспане домой, четыре тысячи франков лежали в двух мешках. Когда им отворили двери, явилась мадемуазель Л’Эспане и забрала у него один мешок, а другой взяла мать. Он раскланялся и ушел. На улице, кривой и совершенно глухой, никого не было.
Вильям Берд, портной, показал, что он был в числе людей, вошедших в дом. Он англичанин, два года живет в Париже. Он поднялся по лестнице одним из первых и слышал, как кто-то бранился. Грубый голос явно принадлежал французу. Он расслышал несколько слов, но не помнит, какие именно. Шум был такой, как будто дрались несколько человек. Резкий голос звучал гораздо громче грубого голоса. Свидетель уверен, что это не был голос англичанина. Скорее он принадлежал немцу или женщине. Свидетель не говорит по-немецки.
