— О, они очень мало для тебя значат, это мне ясно. Но для меня они важны, Сара. — Ее голос звучал все громче и пронзительнее. — Посмотри на него. Он погублен.

«Погублен» было слишком сильным словом.

— Мы можем его заклеить, — сказала я, досадуя, что оказалась в неловком положении.

— Нет, мы не можем. Ты к этому больше не прикоснешься. — Она собрала альбомы. — Ты разрушитель, легкомысленная девчонка. И всегда такой была. Особенно в том, что касается твоего брата.

— Что это, по-твоему, значит?

— Мне не стоило бы тебе объяснять, — сказала мама, не без труда вставая и по-прежнему прижимая к себе альбомы. — Ты никогда его не любила. Никогда.

— В этом нет ни капли правды. Я…

— Мне наплевать, Сара! — Ее слова щелкнули, как удар хлыста, я по-настоящему дернулась. — Ты меня страшно разочаровала. Утешает только то, что твой отец уже не сможет увидеть, какой ты оказалась. Он был бы в отчаянии, если бы узнал.

— Если бы узнал что? — Я тоже встала, меня трясло, [.ели бы он узнал, что я жила здесь и нянчилась с тобой, вместо того чтобы устраивать свою жизнь? Если бы узнал, от каких возможностей я отказалась, вместо того чтобы предоставить тебя самой себе?

— Я никогда не просила тебя сюда возвращаться, — отрезала мама. — Ко мне это не имеет никакого отношения, а вот к тому, что ты не хочешь взять ответственность за свою жизнь на себя, — самое прямое. Гораздо легче оставаться здесь и возмущаться мной из-за жизни, которую ты ведешь, чем идти в мире своим путем. Но ты не можешь винить меня. Ты была мне здесь не нужна. Лучше бы я жила одна.

— О, потому что у тебя так хорошо все получалось, пока я училась в университете. Да ты и недели не протянула бы, — холодно произнесла я, — разве что действительно хотела бы умереть. Я понимаю, как оказалась бы здесь некстати, если бы ты пожелала упиться до смерти.

— Как ты смеешь?

— Как ты смеешь? Тебе вообще-то не следует гнать меня. Я ведь могу и послушаться, знаешь ли.

— На такую удачу я и не надеюсь, — равнодушно сказала она.

Я долго смотрела на нее.

— Ты правда меня ненавидишь, да?

— Да нет. Ты мне просто не нужна.

Две лжи по цене одной. Но она знала, так же как и я, что это не имело значения. Она могла говорить что пожелает. Уйти я не могла, и она тоже.

Без дальнейших разговоров я прошла мимо нее и поднялась наверх к себе, грохнув дверью. Прислонившись к ней спиной, я окинула взглядом комнату, чтобы хоть раз как следует ее рассмотреть. Здесь до уныния мало что изменилось со времени моего детства. Комната была маленькая, доминировала в ней двуспальная кровать, которую я купила со своей первой зарплаты, наконец-то почувствовав себя взрослой. Бесчисленные тетрадки я проверяла, часами сидя за маленьким письменным столом, кое-как втиснутым в эркер, положив ноги на батарею. Рядом с кроватью помещался книжный шкафчик, набитый книгами, которые я читала в университете и до него, — по большей части классика, корешки обтрепались до белизны от чтения и перечитывания. Помимо комода и крохотного ночного столика больше ничего в комнате не помещалось. Ничего, отражавшего мой личный вкус. От всего здесь, за исключением отцовской фотографии, я без всякого сожаления отказалась бы и никогда больше не вспомнила.

Где-то жужжала муха. Я открыла окно, потом постояла у письменного стола, бесцельно выдвигая и задвигая ящики, ничего в них не трогая. Ящики были набиты выписками из банковского счета, квитанциями и так и не выброшенными старыми открытками от университетских подруг. «Уснула на пляже и сожгла спину! Греция очаровательна — не могу дождаться новой поездки!» Или: «Ален такой милый и такой хороший лыжник… Жаль, что тебя с нами не было!» Я больше не значилась в списках получателей открыток и поздравлений с Рождеством. Трудно поддерживать связь с человеком, когда на вопрос: «Что у тебя нового?» — он отвечает: «Ничего».

Муха пронеслась мимо меня и вылетела в открытое окно. Неужели сказанное мамой правда? Неужели в своих ошибках я виню ее? Во мне нарастало чувство, которого я давно уже не испытывала, — нечто вроде бесшабашности, порожденной неудовлетворенностью, усталостью и ощущением, что мне все осточертело. В целом я не часто позволяла себе поддаваться эмоциям, и сила нынешнего ощущения меня удивила.

На лестничной площадке скрипнула половица, и я, замерев, ждала, когда закроется дверь в мамину комнату. Она тоже затаилась. Наша негласно признанная практика заключалась в том, чтобы в течение нескольких дней после стычки держаться друг от друга подальше. Ничего никогда не менялось и не прощалось, но время проходило. Время шло, и не было этому ни конца ни края.

Я села на кровать и погрузилась в размышления обо всем и ни о чем: о Чарли, Дженни, папе и об остальном, — но так ни до чего и не додумалась; мне лишь показалось, будто должно случиться нечто, и скоро. Я спрашивала себя, чего же на самом деле хочу. Я наблюдала за облаками, а в голове тоже проплывали разные мысли, пока не остановилась, чего страстно желала, о чем, подумав раз, уже не могла забыть, что было в пределах досягаемости, если я правильно все поняла. Я взяла мобильный телефон, сверилась с нужным номером и, не делая пауз, чтобы не отказаться от задуманного, отправила короткое сообщение. Пришедший ответ состоял из простого «да».

Свет угасал в небе, когда я вышла из комнаты и проскользнула в ванную, разделась и включила душ на полную мощность. Шагнула под еще холодную воду и откинула голову назад на минуту или две, чтобы вода намочила волосы. Медленно, тщательно, методично я вымыла волосы до скрипа, вода струилась по телу, кожу покалывало. Закончив, я замотала волосы в полотенце и втерла увлажняющее средство в каждый дюйм своей кожи, пока она не заблестела как атласная.

Вернувшись в свою комнату, я надела почти невидимое белье из черного шифона, которое купила в Париже по настоянию одной своей подруги, кажется, сто лет назад, и так никогда и не надевала. Не было повода. После Бена не оказалось достойных лицезреть подобные вещи. Но я не позволяла себе думать о Бене. А сейчас и вовсе не то время.

В дальнем углу ящика комода я отыскала обтягивающий черный топ с низким вырезом, надела его и любимые свои джинсы, старые, мягкие, как замша. Босоножки на плоской подошве и широкий браслет на руку стали завершающими штрихами. Критически глянув на себя в зеркало, я решила, что удержалась на той грани, когда выглядишь хорошо, однако не заметно приложенных усилий, и затем занялась волосами. Высушив их, собрала в узел на затылке и закрепила. Несколько мягких прядей, завиваясь, обрамляли лицо. Я не стала их убирать. От фена щеки у меня горели, но и внутри тоже все пылало — неугасимым, медленным огнем решимости и желания.

Я не спеша накрасилась, подчеркнув глаза темной подводкой и тушью, чтобы они стали огромными, и наложила на губы немного блеска. Отражение в зеркале смотрело на меня прямо, но настороженно. Даже самой себе я показалась другой. Такой я не видела себя уже очень давно. Я выглядела, как должна была бы выглядеть все это время, а не как та бледная тень, в которую превратилась.

Шел уже одиннадцатый час, когда я закончила. Схватив сумку, я поспешила вниз, не приглушая шагов, и хлопнула входной дверью; ребенок во мне надеялся, что мама услышит и станет недоумевать, куда это я отправилась в такой час и зачем.

Во рту у меня пересохло от волнения, когда я парковалась, отказываясь слушать негромкий внутренний голос, который говорил, что я выставляю себя на посмешище и он даст задний ход. Ему придется, подумалось мне. Мой план не сулил ничего хорошего по многим параметрам. Я вышла из машины и решительно устремилась к зданию, на лифте я поднялась на верхний этаж, словно имела на это полное право. Подошла к его двери. С того места, где я стояла, слышна была негромкая музыка. Я тихо постучала и на секунду закрыла глаза. Сердце трепетало у меня в груди как пойманная птица.

Когда Блейк открыл дверь, наши глаза встретились, и я испытала такое физическое потрясение, словно парировала удар. Блейк стоял босой, в джинсах и футболке, волосы у него были слегка взлохмачены, как будто он только встал. Мгновение, показавшееся мне несколькими часами, он бесстрастно на меня смотрел, затем улыбнулся и посторонился: