Пожарная сигнализация в нашем отеле всегда была на высоте.
Обойдя Доминика, я направляюсь в комнату, которую до сегодняшнего дня занимали доски. И первое, что я вижу, – огромная карминовая лужа. Ее размеры поражают, одной банкой дело явно не обошлось. Все остальное поражает не меньше, пейзаж после битвы, да и только! Доминик не соврал, досок больше не существует. Вместо них по всей комнате валяются обломки, осколки, щепы – груда бесполезного дерева, еще недавно бывшего мечтами о Марракеше, Касабланке, Рабате. Рыбный рынок разрушен, тщательно выписанные тела женщин обесчещены и густо замазаны краской. Я чувствую, как на глаза наворачиваются слезы, – кто мог сотворить такое… такое… синонима произошедшему так с ходу и не подберешь, даже рейда во франко-арабский словарь будет недостаточно.
– Успокойся. – Голос подошедшего Доминика заставляет меня вздрогнуть.
– Успокоиться?
– Ты кричала.
Разве я кричала?
– Что это, Доминик?
– Ты же видишь…
– Нужно вызвать полицию.
– Полиция не поможет.
– Но… Может быть, хоть что-то уцелело…
Присев на корточки, я начинаю копаться в обломках, прикладывать их друг к другу, и это тоже разновидность пасьянса – хотя, в отличие от пасьянса Фатимы, мой никогда не сложится. Обломков так много, что ими можно было бы растапливать печь на протяжении нескольких дней, а то и недели. Если бы мы жили на севере. Но мы не живем на севере, от этого гипотетические поленья выглядят еще безнадежнее.
– Не стоит, Саша́… Оставь это.
– Я не могу… Не могу так этого оставить.
– Оставь. Я сам их уничтожил. Сам.
Слова Доминика настигают меня в тот самый момент, когда я безуспешно пытаюсь собрать лицо Девушки С Девятью Жизнями. Девушка – не марокканка. Европейкой ее тоже не назовешь: такого сумеречно-золотистого цвета кожи не существует в природе. Я была без ума от доски с Девушкой, я сфотографировала ее первой и первой же вложила в конверт с письмом для знаменитого галериста Алекса Гринблата. О предыдущих восьми жизнях Девушки мне неизвестно ничего, что касается девятой… Похоже, окончилась и она. Была насильно прервана.
Прервана. Насильно.
После чудовищного признания Доминика комната уже не кажется мне обычной комнатой при отеле. Она стала местом преступления, впору обклеивать вход в нее желтой лентой, снимать отпечатки, рыскать в поисках улик и вести пространные рассуждения о действиях серийного убийцы. Ничем не мотивированная жестокость, иррациональность мотива, вот что их отличает. От бойни, которая здесь произошла, мутит; от лужи, занимающей середину комнаты, тянет специфическим запахом крови, ее так много, что хватило бы не на девять – на девяносто девять жизней. А есть еще и другие жертвы. Девушку не воскресишь, и лучше не думать о ее последних минутах. И об ужасе, обрушившемся на ее сумеречно-золотистую кожу. Дополнительные подробности будут выяснены при вскрытии, но уже сейчас общая картина ясна: Доминик – убийца.
Самый настоящий маньяк.
– Зачем ты это сделал, Доминик? – прерывающимся голосом спрашиваю я.
– Мне они надоели.
Не слишком убедительно это прозвучало.
– Но зачем нужно было разбивать их? Таким варварским способом…
– Мне они надоели.
– Хорошо… Если уж они тебе надоели, ты мог бы сделать так, чтобы они не попадались тебе на глаза.
– Я должен был сослать их в багажный отсек? – У Доминика хватает сил отпускать сомнительные шуточки.
– Не обязательно. В конце концов, я… Я могла бы их приютить.
– Ты. А точнее – ты и твой дружок.
Доминик совсем близко, он нависает надо мной подобно горе, пологой, покрытой чахлым кустарником. Гигантские буквы на склоне составляют не традиционное марокканское «АЛЛАХ РОДИНА КОРОЛЬ», совсем нет:
«ТЫ. ТЫ. И ТВОЙ дружок».
Еще мгновение – и он ударит меня наотмашь. Или того похуже. После произошедшего с Девушкой я уже ничему не удивлюсь.
– Мой дружок. Отлично.
– Да, да, да.
– Вот что я скажу тебе: он мог бы стать и твоим дружком. Он мог бы многое для тебя сделать!
– Да, да, да.
– Он мог купить твою мазню. – Господи, неужели я сказала «мазня»? – Он отвалил бы тебе денег, приличную сумму…
– Да, да, да.
– …и ты расширил бы отель.
Чего только не пролепечешь, когда перед тобой маячит огромная, дурно пахнущая туша! Для расширения отеля понадобилась бы не одна сотня тысяч баксов, а Алекс не заикнулся даже о вшивом центе; да и собирался ли он вообще покупать доски?..
– Да, да, да, – не меняет интонации Доминик.
Он не слушает меня, не слышит. Его «да, да, да» лишено какой-либо осмысленности, оно призвано заглушить все мои выкладки, все призывы, все попытки наладить нормальный цивилизованный диалог.
– Замолчи, пожалуйста! – не выдерживаю я.
– Хорошо.
– Ты поступил неразумно, Доминик.
– Я поступил так, как посчитал нужным.
– Ты очень… очень меня подвел.
Лучше бы я не говорила этого.
Доминик пятится назад (обломки досок хрустят у него под ногами), оказывается в дальнем углу комнаты и уже оттуда принимается разглядывать меня.
– При чем здесь ты, Саша́? – произносит он после недолгого молчания.
– Ну как же… Ведь это я… я пригласила сюда этого парня! Я рассказала ему о том, какие необычные, какие удивительные вещи ты делаешь с досками для серфинга. И про то, что ты потрясающий художник… про это я тоже не забыла упомянуть. А ты – ты все разрушил. Выставил меня полной дурой.
– Ты из-за этого переживаешь? Из-за того, что я выставил тебя дурой перед каким-то индюком? Перед недоноском?
Он прав. Именно из-за этого я и переживаю. Истина (как и любая, застигнутая врасплох истина) выглядит почти непристойно. Ненависть к Доминику, проведшему сеанс разоблачения, вспыхивает мгновенно: а он еще имел наглость сделать мне предложение, этот трус, этот жирдяй, этот мешок с удобрениями! Мазила, неудачник, грязная свинья!..
– Ты ошибаешься, Саша́, – хрюкает грязная свинья. – Ты очень сильно ошибаешься.
– Нам не о чем больше говорить, Доминик.
Ослепленная ненавистью, я делаю то, что не должна была делать ни при каких условиях: я пинаю обломки, топчу ногами лицо Девушки С Девятью Жизнями, от которой еще недавно была без ума.
– Ты все разрушил! Разрушил!..
Доминик никак не реагирует на мою ярость. Он стоит в углу комнаты, с опущенными плечами, опущенной головой. Краска на его руках изменила цвет, теперь она вовсе не такая яркая, какой была вначале, наверное, то же самое происходит и с кровью, когда кровь становится воспоминанием.
Задерживаться здесь дольше не имеет смысла.
Я не жду, что Доминик окликнет меня, но он окликает:
– Саша́!..
– Я пришлю Фатиму, она все уберет.
– Это ты все разрушила, Саша́. Моя жизнь…
– Твоя жизнь – дерьмо!
Дерьмо. Le merde в чистом виде, без всякого вкрапления l’amour. Я торжественно провозглашаю это у входной двери, прежде чем захлопнуть ее за собой: что бы ни сказал сейчас Доминик – ответа я все равно не услышу, а все его слова, отскочив от дерева, к нему же и вернутся.
…Алекс должен ждать меня в номере, так было условлено.
Вместо этого я застаю его у стойки, он о чем-то оживленно болтает с Фатимой, флиртует с Фатимой, черт возьми, уж не ревную ли я? Фатима тоже хороша: никакой пресловутой восточной сдержанности, никакой пугливости, круглое голое лицо смеется, круглый голый рот приоткрыт – и наказание за вольность не предусмотрено: марокканцы чрезмерно либеральны со своими женушками, рано или поздно это вылезет им боком. Я всегда считала Фатиму красавицей, достойной лучшей участи, чем быть женой повара при отеле, но теперь могу с уверенностью сказать: здесь ей самое место. Что успел сказать ей Алекс? Что-то забавное – она снова улыбается, прикрыв ладонями подбородок, их тыльная сторона украшена татуировками из хны, это может впечатлить кого угодно.
Алекс тоже попался.
Не потому ли он лезет в карман за портмоне и вынимает оттуда очередную десятку? Просто наблюдать за этим – выше моих сил.
