– Ты уж нам поверь, товарищ Чубенко, ни за что бы тебя не стали так пугать, коли бы знали, что едет наш человек, а не проклятый поляк или петлюровская разведка. Мы с ними не на жизнь, а на смерть бьемся, товарищ Чубенко.

Третий, молчаливый, нежданно улыбнулся – Чубенко, улыбнулся вкрадчиво, дружелюбно, и улыбка безжизненно повисла на его губах.

– Скажи нам, что тебе требуется, в чем у тебя в полку недостача, а мы тебе подсобим, хворых ли припрятать, одежа ли нужна, или скотина, и перво‑наперво харчами вас снабдим. А там и двинете на свой далекий Донбасс, может, и наши партизаны с вами пойдут, чтоб разом биться за революцию.

Чубенко неторопливо собрал со стола бумаги, сунул в кобуру револьвер, притворившись, будто не заметил, что наган разряжен.

– Вот ты и при форме, Чубенко, – сказал белозубый, доставая из‑под стола бутылку, – может, хватишь посошок или так поедешь, воля твоя. Отряд наш по хатам разошелся, вчера с похода вернулись, передышку делаем, а поляков порубали тьму. Утром милости просим к нам в село, встречать будем вас на выгоне, со всеми почестями, а там видно будет, с чего начать: с харча ли, с подвод, или еще чего там потребуется.

Лежащий на печи закашлялся так, что, казалось, обрываются легкие.

Чубенко взглянул через головы говорящих. “Это наш калека, был на войне в солдатах, явился вот недавно, кто знает откуда – то ли с Кавказа, то ли из Сибири, хоть помрет у себя дома, – жить‑то ему – один смех”.

Бывший солдат спустился с печи и, шаркая ногами, направился, держась за грудь, к двери. Больное наследие империалистической войны, живой укор и жертва прошлого, и у Чубенко защемило почему‑то сердце, вспомнились миллионы таких же калек, в тысячах таких же сел, долго нужно еще бороться, с трудом пробиваться, много приложить усилий.

А бывший солдат, выплюнув за дверью кровь, потащился обратно к печи, он посмотрел на Чубенко, посмотрел прямо в глаза, казалось, из дали времен донесся этот взгляд, глубокий и грустный, у Чубенко осталось впечатление, что взгляд этот – из‑за решеток.

Солдат забрался на печь и, припав грудью к кирпичам, притих.

– Так что же, товарищ Чубенко, как ответишь на наши слова, или у вас на Донбассе по‑нашему не разумеют? Мы к тебе с открытой душой и краснопартизанской помощью, ну вымолви хоть слово в ответ.

Чубенко встал, прошелся по комнате и с радостью убедился, что в состоянии ходить, за окном маячили люди, лошади, в хату ворвался партизан с перевязанной головой.

– Давайте подмогу, не справляемся!

К нему подскочил белозубый, подхватил и кинулся с ним на улицу.

– Голову поляк повредил, – сказал человек с детским лицом, – взбредет что, и бредит, сердешный.

Белозубый возвратился в хату.

– Голову поляк повредил, – сказал еще раз человек с детским лицом, а Чубенко не спросил, почему душевнобольной походит на связного.

– Какое это село? – произнес, наконец, Чубенко.

– Каменный Брод, товарищ Чубенко, а мы – каменнобродские партизаны.

Чубенко опять погрузился в молчание, в хате, нагоняя дремоту, безмятежно сверчал сверчок, третий, молчаливый, партизан улыбался, и улыбка безжизненно висела на его губах.

– Добре, земляки, – продолжал Чубенко, – завтра ждите нас в гости, тогда же днем и побеседуем, посоветуемся, силы у меня хватит, и затеваю я обходный марш на врага, настроение у людей боевое, патронов много. Донбасский полк знает, за что он бьется, он – надежа революции, опора пролетариев. Чудно у вас, земляки, лесу – завались, люди простые, доверчивые, а нас завтра ждите за селом – шахтеров и металлистов, красу донбасской сторонушки.

Бывший солдат на печи не мог сдержать кашля, и Чубенко еще раз увидел его непомерно взволнованные глаза. На этом Чубенко двинулся из хаты, а за ним партизаны, на улице стояли лошади – его и еще чья‑то. Вокруг было безлюдно. Чубенко сел на коня, молчаливый партизан – на другого, и они, не проронив ни слова, выехали из села и доехали до просеки.

– Тот солдат на печи скоро умрет, – промолвил Чубенко.

– Счастливо, – ответил партизан и сразу пустил коня галопом.

Лесное безмолвие расступилось перед Чубенко, и он въехал в это безмолвие. Всюду поскрипывал, точно снасти, лес, месяц уже закатился, недалек был рассвет, и вдруг приставший конь Чубенко заржал, заржал что было силы, точно в глухой пещере отдалось многократно его ржание и возвратилось едва внятным эхом. Чубенко двигался сквозь тишину, точно проезжал через город, и дворцы этой тишины устремлялись в неизмеримую высь, Чубенко ехал и год, и десять лет, хотя это были минуты, и опять заржал его конь.

– Стой! – сразу же вскрикнули густые голоса донбассцев. Чубенко сказал пароль и поехал дальше.

– Чубенко, Чубенко! – эхом отзывалось по полку, появились вдруг адъютант и заместитель комиссара с револьверами, заткнутыми прямо за пояс, явился Чубенков помощник.

– Ну, уж и не думали тебя увидеть в живых, вот он ехал за тобой и видел, как тебя накрыли, да не мог выручить, прискакал обратно, мы тут сразу же организовали ударную сотню и бросили по твоим следам, и здесь на нас напали со всех сторон, есть убитые и раненые, да не так‑то просто было нас взять. Встретили их в штыки, патронов‑то маловато, к тому же и лес, темень, при месяце не очень‑то попадешь, и неведомо, кто они, потому одежа солдатская, и больше никаких различий.

Чубенко обступили бойцы с винтовками в руках, и в это время едва приметный рассвет забрезжил над лесом. Наступила минута, когда становится все страшно блеклым, минута жуткой серости, когда после ночного затишья зарождается день. Серые тени наливались голубыми и розовыми оттенками, в лесу защебетали, защелкали, зачирикали разные птицы, и все эти таинственные минуты рождения света Чубенко проговорил с бойцами, а над лесом потихоньку поднимался ветер.

Чубенко объяснял суть предстоящей операции, чтобы каждый боец знал свое место во время боя и сознательно и беззаветно боролся. У Донбасского полка один путь – через Каменный Брод и далее на восток. Обойти село невозможно, как указывалось на карте, протекала река, залегли болота, непроходимые чащи. Придется двинуться на Каменный Брод и встретиться с партизанами, и встреча будет такая, что надо.

До восхода полк готовился к достойной встрече с каменнобродскими партизанами. Наконец, тронулись, по лесу шли молчаливые, сосредоточенные, шли под дубами и топтали дубовые листья, шли под кленами и топтали кленовые, сосны заливало чернолесье, Чубенко ехал впереди, его одолевала слабость, кружилась голова, он клевал носом, и это свидетельствовало о том, что нервы у него крепкие.

Вот, наконец, знакомая просека, полк развернулся для наступления и в таком виде дошел до назначенного места, никого не встретя, остановился в густых зарослях перелеска, за которыми виднелось гладкое поле и крайние хаты села.

А Чубенко выдвинулся с красой полка – его первой авангардной сотней – он шел впереди с винтовкой в руке, ветер колыхал красное знамя, кое‑кто из бойцов расстегнул рубахи, обнажив вытатуированные пятиконечные звезды на груди.

Это шла сотня смертников – тех, кто не сдавались в плен, в селе царила тишина, на улицах ни души, сотня стояла фронтом, как и надлежало регулярной части.

Прошло полчаса, никто не появлялся, из перелеска подъехал верхом помощник Чубенко.

– Все исполнено, команда спустилась к реке, переправу налаживаем. – И помощник поскакал обратно в перелесок.

Чубенко стоял с сотней фронтом к селу. Издалека казалось, что их больше сотни, утро выдалось тихое, сельская улица, такая пустынная, вдруг ожила и заполнилась множеством народу, потоком хлынувшего изо всех дворов.

Красные знамена колыхались, точно хоругви, шли почти одни женщины и девушки, мужчин было совсем мало, впереди на двух шестах несли огромное красное знамя. Процессия вышла из села и, разливаясь все шире в стороны, двинулась густой лавой бабья. Чубенко посмотрел в бинокль и перешел на фланг. За процессией из села выступила группа партизан – человек с пятьдесят, они старались идти в ногу, чтоб щегольнуть перед регулярной частью.