«Бахилы» – забавное слово. Как хорошо, что оно мне известно. Значит, не все потеряно…

– А вот и они, – приветствовал наше появление Павлик. – Все в порядке?

– Доставили в лучшем виде, – самодовольно сказал один из санитаров. – Сдаем с рук на руки.

Я вдруг поняла, чей голос слышала прошлой ночью, после безумной поездки с капитаном Лапицким.

Анестезиолог Павлик. Конечно, он мелькал у меня перед глазами, с тех пор как пришла в себя. Он был с Теймури, когда я увидела грузина первый раз. Но тогда анестезиолог не говорил ни слова, только удовлетворенно улыбался. Я отнесла это к его чрезмерной застенчивости и чрезмерному румянцу на щеках…

Вот только почему он околачивался в ту ночь в приемном покое в качестве дежурного врача? Обычно этот неблагодарный ночной хлеб не грызут специалисты его класса…

Но сам Павлик не дал мне додумать эту мысль до конца.

– Отлично, ребята. Вы свободны.

Дверь за санитарами закрылась, и мне почему-то показалось, что именно с таким звуком захлопывается мышеловка.

– Что происходит? – спросила я только потому, чтобы не думать о мышеловке.

Павлик вздрогнул, преуспевающая Стерва оторвалась наконец от своих снимков, а чересчур основательный мужчина выпустил клуб особенно густого дыма.

– Все в порядке, – анестезиолог мгновенно взял себя в руки и даже похлопал меня по плечу.

– Почему меня привезли сюда среди ночи?

– Пациентам не стоит задавать вопросов, тем более таким склочным голосом.

Мужчина бесстыдно и внимательно рассматривал меня. Стерва же отозвала Павлика в сторону и начала что-то выговаривать ему. Из всего приглушенного разговора я разобрала только слово «люминал» и «ты же сама понимаешь, экстремальная ситуация».

Я попыталась сесть, и находящиеся в комнате люди никак не отреагировали на это, предоставив Павлику объяснение со мной.

– Не стоит волноваться, – попытался он утешить меня, по-прежнему никак ко мне не обращаясь, и я вдруг с острым любопытством подумала о том, как же они называют меня, девушку без имени, между собой, – ничего такого не произошло.

– Ничего такого, что не могло бы подождать до утра? – настаивала я.

– Ничего страшного, – стушевавшись, уточнил Павлик.

– Не стоит ей ничего объяснять, – решительно прерывая наши пререкания, сказала Стерва. – Время, время, мальчик мой. Никаких проколов быть не должно.

– Это связано с моим ребенком? – Я почувствовала неизвестный мне доселе панический страх и даже попыталась прикрыть рукой живот.

Мой вопрос произвел эффект разорвавшейся бомбы. Лица у всех троих вытянулись, исказились и застыли, как африканские ритуальные маски. Мужчина даже вытащил трубку изо рта и еще пристальнее посмотрел на меня: теперь к бесстыдству присоединилось выражение плохо скрытого разочарования.

– Шит, – тихо выругалась Стерва, выразительно глядя на Павлика.

И снова я узнала это слово – «дерьмо» – на том самом развязном английском, на котором убили Кеннеди…

– Что-то с ребенком? – настойчиво повторила я. – Почему меня привезли в операционную?

Никто не отвечал. Секунды складывались в минуты, а в комнате висела гнетущая тишина. Первой пришла в себя женщина. Она подошла ко мне и участливо коснулась плеча.

– Давайте отложим тягостные объяснения до утра.

– Нет, – упрямо настаивала я, – давайте объяснимся сейчас.

– Хорошо. Последние показания обследований малоутешительны. Необходимо срочное хирургическое вмешательство.

– Это связано с ребенком?

– Лара! – не выдержав, перебил женщину Павлик. – Лара, не стоит…

Но, кажется, меня больше не занимали ни холеная стерва Лара, ни анестезиолог Павлик. Я не отрываясь смотрела на мужчину. В его лице, не слишком выразительном, но запоминающемся, была какая-то скрытая, враждебная мне сила. Его бесстрастные глаза всасывали меня, как две воронки, а легкая ухмылка, разрезающая губы – неровно, как тупой нож консервную банку, – лишала остатков сил.

– Не стоит беспокоиться, дорогая, – очень тихим голосом сказал он. – Верьте нам, все будет хорошо. Вы верите?

Я ничего не ответила. Не смогла ответить. Лицо мужчины дробилось за клубами сизого дыма, но теперь оно странно приблизилось ко мне, я даже могла различить маленькие колючие точки зрачков и несколько крупных оспин на правой щеке.

То ли от этих оспин, то ли от дыма – слишком ароматного, слишком приторного – я снова почувствовала приступ дурноты.

– Вы можете не курить? – слабым голосом попросила я.

Мужчина улыбнулся кончиками губ и аккуратно положил трубку в карман.

– Все будет хорошо, – снова повторил он. – Вы верите?

– Владлен, – обратилась к нему женщина. Все это время она тоже внимательно смотрела на меня. – Владлен, ей действительно плохо…

– Ничего страшного, – успокоил Владлен.

Он подошел ко мне. С его приближением дурнота стала невыносимой. Я прижала руку к горлу.

– Давайте, коллеги, – сказал он, – не будем терять время.

Его глаза парили надо мной, складывались в холодный мозаичный узор, завораживали.

– Если все готово, – спокойно сказал Владлен, глядя только на меня, – приступим.

…Все, что произошло потом, почти не отложилось в моей памяти. Много раз я пыталась восстановить картину происшедшего, но ничего не получалось. Свет операционных ламп сливался с холодным, нестерпимым блеском глаз Владлена, колол меня пустыми проемами зрачков… Павлик надел мне маску, и я почувствовала странное облегчение. А перед тем, как провалиться в небытие, услышала отличный джаз. Я не знала, к чему это относится, – звуки были сильными и настойчивыми.

Майлз Дэвис.

Меня не удивило то, что я узнала Майлза Дэвиса по первым аккордам (продвинутая девочка, ничего не скажешь, из всех музыкальных недоразумений предпочитаю джаз), меня удивило его настойчивое присутствие в операционной.

Кому из троих может нравиться джаз?.. Кажется, мой уставший от беспамятства в предыдущие два месяца организм все еще сопротивляется наркозу…

Черный Майлз Дэвис торжествовал над всем остальным бледным миром.

И это было последним, что я услышала. Если не считать обрывка разговора между Владленом и Ларой, сразу же растворившегося в музыке:

– Твоя страсть к музыкальному сопровождению нас погубит, Владлен, – сказала Лара, деловито занимаясь моим обмякшим телом, которое никак не хотело идти на поводу анестезиолога и всех его профессиональных штучек. Вот только они этого не знали. – И твоя дурацкая жадность тоже. Не стоило нам светиться…

– Много разговариваешь, милая. Заткнись и занимайся инструментами.

– Все в порядке. Она отрубилась, – пергаментно прошелестел Павлик. Кажется, он отчаянно трусил. А «она» относилось ко мне.

– Не стоит так со мной разговаривать, Владлен. Все-таки мы все в одной связке.

– Мы действительно в одной связке. К сожалению для нас, если учесть, что этот кретин Павлик не умеет держать язык за зубами. От кого она узнала о беременности? Что, проболтался одной из своих шлюшек? – Вопрос относился к Павлику. – Или сам уже умудрился с ней переспать, половой гигант?.. А вообще, это не жадность, милая, а трезвый расчет. И обязательства перед клиентами. А если что нас и погубит, так это твоя неуемная страсть к рождественским турам в Париж на двоих.

– Что делать, Владлен, в Париж нужно ездить только вдвоем… С тем, кого ты любишь.

– Неужели ты любишь еще что-то, кроме браслетов на ноги и вшивых бриллиантов? Давайте приступать. Времени мало. Осталось шесть часов, а альфафэтапротеин – штука серьезная… И клиенты – штука серьезная. Очень серьезная штука…

…Я пришла в себя только в палате.

Нестерпимо светило солнце – оно могло бы показаться почти летним, если бы не резкие очертания голых макушек тополей в окне. Почему они так вытягиваются ввысь, эти тополя?.. И болеют ли они раком, как каштаны в Западной Европе?..

Мысли нехотя бродили в моей забитой остатками наркоза голове. Я с трудом восстанавливала события прошедшей ночи, но, как ни странно, не испытывала никаких эмоций. Скорее – облегчение.