– Да… – Пацюк закатил глаза. – Время такое. Все связи рвутся. Тем более – родственные…

– А разве вы не установили, где он работал?

Впрочем, глядя на кислую физиономию Пацюка, она уже предчувствовала ответ – нет, не установили.

– А его подруга? Разве она не знала?

– Смекаете, – поощрил Настю стажер. – Вам нужно работать в органах. А насчет его подруги… Она этого не знала… Да ее и не особенно трясли. И никого не трясли. Случай-то ясный.

Настя намертво завинтила кран: «ясный случай», с которым никто не хотел возиться, произошел с ее младшим братом. Любимым и погибшим.

– Ну все, – сказала она. – Я уже здесь освоилась. Спасибо вам.

Это был прозрачный намек, и Пацюк его понял.

– Уже ухожу. Если что – звоните.

Он вынул из нагрудного кармана пиджака ручку и что-то нацарапал на обоях у двери.

– Это мой домашний. Или нет… – Он неожиданно передумал. – Я сам вам позвоню. Завтра с утра. Часов в одиннадцать. Ничего?

– Ничего.

Когда Настя вернулась в комнату, Пацюк застенчиво перерывал стопку с видеокассетами.

– Вы не возражаете, если я возьму несколько?

Чужие люди роются чужими руками в Кирюшиных вещах… Да еще собираются умыкнуть их самым наглым образом!..

– Не возражаю, – только и смогла выговорить Настя.

– Вот. Четыре штуки. Завтра принесу. Спокойной ночи. Приятно было с вами познакомиться. И до завтра…

…Когда за стажером захлопнулась дверь, Настя опустилась на краешек кровати. Как же она устала! А как мечтала приехать к брату! Все эти три года. И вот она здесь, а Кирюши нет. И никогда больше не будет. Есть дурацкие подушки и дурацкое видео, дурацкие кассеты и дурацкие пепельницы, а Кирюши нет. Все эти вещи, сиюминутные и непрочные, равнодушно пережили своего хозяина. И теперь так же равнодушно взирают на Настю.

Нет. Плакать она больше не может.

И почему только она не настояла на том, чтобы сына назвали Кириллом? Ведь она хотела, а Заза решил – Илико. И мальчика назвали этим именем, и многочисленная родня Зазы – зугдидская и цхалтубская – очень этому радовалась. А у Насти не было никакой родни, кроме Кирюши. Да и сам Илико никогда не принадлежал ей по-настоящему. Он был сыном своего отца, Зазы.

Настя вытащила из потертой сумочки кошелек: в большом отделении лежала одна большая фотография, склеенная из двух маленьких: Кирилл и Илико. На фотографии им обоим было по восемь. Два маленьких восьмилетних мальчика, между которыми нет ничего общего. Сейчас Илико двенадцать, почти взрослый, похожий на настоящего хевсура. На Зазу.

…Настя вышла замуж, когда ей едва исполнилось семнадцать. Нет, не вышла, – бросилась, как в омут с головой, так будет вернее. За первого встречного, а им оказался Заза Киачели. Он был вдвое старше ее, но на это можно было закрыть глаза. Вот она и закрыла. И свою первую брачную ночь тоже провела зажмурившись. От Зазы пахло крепким потом и крепким хозяйством, он не тратил время на нежность. Какая уж тут нежность, если на тебе веригами висят виноградник и сыроварня. И с десяток инжирных деревьев.

Заза Киачели появился в пыльном городишке у моря за год до появления на свет Кирюши. Насте тогда было восемь: девочка с косичками и вечно разбитыми коленками. И пока она подрастала, подрастал и дом Зазы – на южной оконечности Вознесенского, у скал, лицом к морю. Он завершил строительство в тот год, когда погиб их отец. И посватался к Насте в год, когда умерла их мать.

Настя до сих пор помнила день сватовства во всех подробностях: было самое начало ноября, она только что привела из продленки Кирюшу и чистила картошку на ужин. Картошки оставалось не так уж много, а мамину пенсию по утрате кормильца они бездарно профукали в луна-парке областного центра, куда ездили в воскресенье. Теперь сахарная вата и низкорослые (кустарного производства) американские горки вылезали им боком.

Тогда-то в квартире и раздался звонок. Настя пошла открывать и страшно удивилась, увидев на пороге Зазу. До этого она встречалась с ним лишь три раза: на похоронах отца, на похоронах матери (Заза здорово помог им, дал денег на поминки. Он всегда принимал самое деятельное участие во всех свадьбах и похоронах). Третий раз она встретила его совершенно случайно – на базарчике, когда покупала селедку. Заза помог ей выбрать селедку покрупнее и пожирнее, заплатил за покупку и даже попытался всучить ей сто рублей. Большие по тем временам деньги!

– Бэдным сыротам, – сказал он с неподдельным сочувствием, неподдельно коверкая русские слова.

Настя оскорбилась и швырнула бумажку в заросшее лицо Зазы. Она отхлестала бы его и селедочным хвостом, если бы не боялась за последствия. Уже вдогонку ей полетели слова Зазы – то ли восхищенные, то ли осуждающие:

– Гордая. Прямо грузинка…

И вот теперь Заза стоял на пороге с кувшином в руках и большой корзиной: поздний виноград и гранаты.

– Я войду? – спросил он и, не дожидаясь ответа, отодвинул ее литым плечом и прошел в квартиру.

Настя, холодея от ужаса, проследовала за ним.

Грузин расположился на кухне, по-хозяйски достал из шкафчика три стакана и кивнул ей:

– Зови брата.

Но звать Кирюшу не пришлось: он пришел сам, вцепился в дверной косяк и теперь исподлобья взирал на чужого черного дядьку.

– Гамарджос, – по-волчьи оскалив сахарно-белые клыки, поприветствовал Кирюшу гость. – Ну, давай знакомиться. Я – дядя Заза.

– Я знаю. – Кирюша не испугался волчьего оскала, он никогда ничего не боялся. Не то что трусиха-сестра. – Вы грузин.

– Хевсур, – поправил Кирюшу Заза и разлил по стаканам вино. И снова обратился к Насте: – Вино – мое, дэвочка. Фрукты тоже мои.

Настя хотела было убрать третий стакан, но Заза остановил ее.

– Пусть он тоже выпьет.

– Он ребенок… Ему только восемь лет…

– Он мужчина, – веско сказал Заза. – Пусть выпьет чуть-чуть.

Возражать Настя не решилась. Она никогда никому не возражала.

После нескольких глотков Кирюша был отправлен в комнату, а Заза, постоянно сбиваясь на грузинский, приступил к изложению своей просьбы.

Он просил Настю стать его женой.

Он говорил медленно, ворочая слова, как куски туфа, из которых был построен его дом. Посуди сама, гогония[6], дэвочка, вы одни, я тоже один… Время сейчас волчье, немудрено и пропасть… А со мной вам будет хорошо. Ты мне нравишься, и брата твоего я не обижу, клянусь господом. Если согласишься и останешься с Зазой – никогда не узнаешь, что такое горэ… Что такое бэда. Я сам рос без матери, знаю, что это такое. А брату твоему еще выучиться надо. И на ноги встать. Потянешь ты это или нет, сладкая моя?..

То ли вино оказалось слишком крепким, то ли гранаты слишком сладкими, то ли их неприкаянное будущее вырисовывалось слишком уж беспросветным, но…

Через месяц Настя уже носила фамилию Киачели.

Она бросила выпускной класс (на этом мягко настоял Заза), забрала из старого родительского гнезда семейный альбом и любимую мамину вазочку. (Ничего другого Заза брать не разрешил: «Ты приходишь к мужчине, дэвочка, и отныне только он будет о тэбе заботиться. Только он и никто другой».) И вместе с Кирюшей поселилась в трехэтажном доме у скал.

Дом Зазы Киачели испугал Настю своим мрачным величием. Настоящий замок Синей Бороды – эта сказка была кошмаром ее детства. А вот Кирюша относился к сказочке скептически и потому оказался первым, кто облазил дом сверху донизу. Никаких потайных страшных комнат в туфовом особняке не было, если не считать кладовки, наполненной тыквами и садовым инструментом.

Настя научилась готовить лобио, сациви и ткемали, подвязывать лозу и жарить сулугуни. В сентябре они собрали первый виноград. В конце октября сняли груши сорта «Любимица Клаппа». В ноябре – закрыли новые теплицы.

А в декабре появился на свет Илико.

Тогда-то и пожаловала родня Зазы – зугдидская и цхалтубская.

Рождение мальчика примирило родню с самим Зазой, сдуру женившимся на русской. Заза плакал, родня пила вино и сотрясала стены дома грузинским многоголосием. Чего только не подарила Илико «эртсхали дземби»[7] в первый месяц жизни! Перанги и шарвали, расшитые золотой нитью, кинжалы с накладками из драгоценного металла и даже башлык… В саду был торжественно зарыт кувшин с мукузани – его полагалось выпить на совершеннолетие Илико.