И только сейчас, в войну, пришло душевное согласие, когда работу на Сталина Анастас Иванович выполнял с радостью – отдавал всего себя для Победы. Он никогда так плодотворно не трудился, но именно в этот момент натворил бед Ваня.

* * *

Если бы Микоян высказал Сталину всё, что он о нём сейчас думал, Вождь бы очень обиделся. Потому что ничего из приписанного ему приближённым и близко не соответствовало истине. Сталин никогда не считал себя ни тираном, ни диктатором. И к мировому господству лично он не стремился. Он был предназначен совсем для другой цели. Высшая сила избрала его быть «машинистом паровоза», тянувшего бесконечный состав граждан СССР в «новую жизнь». К составу подцеплялись или вскоре должны были присоединиться новые, бесчисленные вагоны с другими народами. Требовалось очень много горючего. Сначала для того, чтобы сдвинуть состав с места. Потом для набора скорости. Затем для её сохранения. Далее – для нового ускорения или преодоления переломных участков. И на каждом следующем перегоне «паровоз» требовал всё больше топлива, чтобы движение в «светлое будущее» не замедлялось ни на мгновение. И не его, Сталина, вина, что горючим материалом, необходимым «паровозу», служили люди. И этот горючий материал – миллионы людей – отправлялся в топку, отнюдь не по его злой воле, а по необходимости. Но были ещё десятки тысяч кочегаров, сцепщиков, кондукторов, подручных, ремонтников, механиков, контролёров и, наконец, помощников «машиниста», своими действиями обеспечивавшие всё необходимое для безостановочного движения состава и, самое главное, регулировавшие процесс подачи горючего в топку. Пока подручные работали синхронно – «паровоз» ускорялся. Когда они не попадали в такт – ход замедлялся. Поэтому всех ошибавшихся тоже ждала топка. Это в равной мере касалось и его – «машиниста». Только раз оступившись, он немедленно пыхнул бы в ней очередным поленом. Такова была диалектика. Но её почему‑то мало кто понимал.

* * *

От воспоминаний Микояну стало не по себе. Он глубоко вздохнул и взглянул на высокий резной потолок. Складки на переносице, образованные двумя глубокими вертикальными морщинами, на мгновение расправились. Снова опустив глаза на детей, Анастас Иванович начал говорить, стараясь быть как можно убедительнее:

– Ваня… того, что сделал, не исправишь. Я знаю, ты понял сейчас, какую беду принёс твой «вальтер». Двое детей погибли, а к тебе – серьёзные претензии. Только дорогой для всех ценой ты это осознал. К сожалению, чувствую и свою вину. Я не имел права давать вам оружие – слишком рано посчитал взрослыми… Понятно, что больше вы к нему не притронетесь. Только это – запоздалое решение. И ещё – если начнут допрашивать, вы обязаны говорить только правду и ничего не придумывать. Прежде чем отвечать на любой вопрос, каждый из вас должен, не торопясь, всё вспомнить, всё оценить и только потом говорить. И об одном и том же каждый раз говорите одни и те же слова. Не меняйте показаний! И не говорите ничего лишнего, не относящегося к заданному вопросу! Как бы ни подгоняли!… Но ни в коем случае не врите. Вы поняли?

– Да, папа, – в один голос ответили братья.

– Ну, тогда идите спать. Уже очень поздно.

Когда ребята ушли, Микоян снова проанализировал визит Берии с Меркуловым и сегодняшнюю беседу с детьми, решив, что деваться некуда – придётся завести разговор об этой истории с Иосифом. Никто другой не обладал полномочиями поставить в ней запятую.

Каким бы умным, проницательным и чувствительным к происходившему ни был Анастас Иванович, ему и в кошмарном сне не могло привидеться, что расследование, с ведома главного жреца, находится только в самом начале пути.

7

Евгения Даниловна была по‑прежнему глубоко убеждена, что Феликс ей что‑то недоговорил, и хотела выяснить, что именно ребята скрывают. Напрашивался новый разговор с сыном, представлявшийся весьма непростым. Занимая руководящий пост – Кирпичникова работала секретарем райкома партии по идеологии – она плохо умела вести мягкую, проникновенную беседу, а внутреннее ощущение подсказывало матери, что жёсткостью и напором от Феликса ничего путного добиться не удастся.

Весь следующий день после похорон Уманской она промучилась сомнениями и попыталась за ужином рассеять их, затеяв с Феликсом разговор, но в ответ на вопросы сын бормотал что‑то маловразумительное. Тревога только усилилась. Совсем под вечер, когда парень ушёл спать, она выждала несколько минут и, стараясь не шуметь, без стука зашла к нему. Свет уже не горел. Сын лежал, повернувшись лицом к стене. Это было необычно – он всегда подолгу читал на ночь.

Услышав слабый скрип половицы, Феликс резко приподнялся, повернулся к двери и застыл, опёршись локтем на кровать. На его лице, осветившемся полоской света из коридора, проявились испуг и растерянность. Увидев мать, он испытал заметное облегчение и снова откинулся головой на подушку. Евгения Даниловна села возле сына и неожиданно для обоих нежно погладила его по голове.

– Фелинька, ты нам с папой не всё рассказал. Я в этом уверена. Знаю, что у вас могут быть какие‑то свои тайны, но, по‑моему, случилось нечто такое, чем ты просто обязан поделиться. Пойми – если у тебя беда, то, кроме родителей, никто не поможет. Расскажи, что ты скрываешь?

Феликс долго молчал – было видно, что он напряжённо думает. Мать не торопила и терпеливо ждала. Она знала, что сын способен трезво оценивать события – он хорошо учился и много читал, но это не мешало ему быть настоящим сорванцом. Хотелось увидеть, что пересилит сейчас – рассудок или детское упрямство. Вспомнилось, каким хулиганистым рос её любимец.

В четыре года, оставшись наедине с бабушкой, он взял в руку большой кухонный нож, решив выяснить строение её внутренностей. Обмершая от страха старушка едва успела запереться в уборной и два часа просидела в плену, ожидая спасительного прихода кого‑нибудь из родителей «вождя краснокожих».

В шесть лет, гуляя с матерью, мальчик залез на самую макушку высокой берёзы и начал раскачиваться, рискуя сорваться и убиться насмерть. А она беспомощно стояла внизу, плакала и причитала: «Фелюсенька, родненький, ну слезь, пожалуйста. Я тебе конфет дам. В зоопарк свожу. Ну что ещё захочешь – всё сделаю». И когда он, как ни в чём не бывало, спустился на землю, она в награду отхлестала его по заднице. От этого воспоминания защемило, и нахлынула запоздалая жалость.

Позже сын утащил из дома и подарил какой‑то шпане семейную реликвию – именные отцовские часы. За это ему тоже влетело по первое число, а часы потом долго искали, но всё‑таки нашли и вернули Пете.

В десять лет, насмотревшись «Путёвку в жизнь», Феликс выкинул очередной фортель. Во дворе он подкрался сзади к соседу – второму секретарю Выборгского райкома партии Ленинграда – и бритвой вырезал у него из пальто здоровый кусок плотного драпа. Скандал тогда еле замяли. Это стоило и нового пальто, и прилюдной порки сына, и долгой успокоительной Петиной беседы с секретарем за бутылкой водки.

А Феликсу все нипочём. Уже после переезда в Москву он с друзьями смастерил из лёгкого картона огромный пистолет и прикрепил его крючком к ремню участкового. Милиционер инспектировал участок, а за спиной у него болтался бумажный мазуер длиной в полметра. Очевидцы писались от смеха, пока кто‑то не указал стражу порядка на причину всеобщего веселья. И опять отцу пришлось за Феликса заступаться, а потом пороть.

Подросши, сын стал намного спокойнее – уже не был таким шкодливым. Но, может, это только кажущееся спокойствие? Воспоминания прервал голос Феликса:

– Мам, зря так волнуешься. После убийства мы растерялись…. никак не поймём, где он взял оружие?

– Опять завёл свою шарманку! Вас кроме пистолета что‑то сильно волнует! – Мать вцепилась в сына мёртвой хваткой.

– Нет.

– Тогда, отчего у тебя был страх, когда я зашла в комнату?

– Н‑не знаю. Вообще‑то, когда папа сказал, что допросят, я и вправду испугался. Меня ведь никогда не допрашивали.

– Если нечего скрывать, то и пугаться нечего. Фелинька, ты уже достаточно взрослый. Должен понимать, что болезнь надо лечить, а не загонять её внутрь. Расскажи, что у вас произошло с Шахуриным?