– Не помню.

– Вы не помните, а мы знаем, – сказала Марина.

– Отдали в «Бельведер», но тогда «Бельведер» так и не вышел. Морщин говорит, это чудо, что рассказ не затерялся. Если бы не Морщин…

– Кто такой Морщин?

– Сын Ольги Витальевны.

– А Ольга Витальевна… кто?

– Здрасьте-приехали. Вы ее в рассказе Ольгой Викторовной называете. Просто забыли.

– Морщин был на том вечере, – сказала Марина, – ну который вы тут описали… Вы же описали конкретное событие, так ведь?

Максим сообщил:

– Он у нас лекции читает по истории современной литературы.

– А еще он научный руководитель Макса, – добавила Марина. – Мы помимо прочего аспиранты.

– Короче, – продолжил Максим, – Морщин сохранил ваш рассказ, и это единственное, что осталось от того «Бельведера». А сейчас выпускается другой «Бельведер», от прежнего – только название. Там все другое – концепция, состав… Уже три номера вышли. К сожалению, у нас нет с собой, а то бы мы подарили, но мы как-нибудь с кем-нибудь вам перешлем…

– Нет, правда, – сказала Марина, – «Бельведер» – это по-взрослому. Для продвинутых.

Демехин сидел неподвижно, положив обе ладони на стол.

– Что-то не так? – спросил Максим, видя, что Валентин Юрьевич чересчур глубоко задумался. – Есть возражения? По-моему, очень славный рассказ. Правда, короткий… Зато плотность письма какая! Ни одного слова не выкинешь. А начало? Нет, ты послушай. – Он взял текст и стал читать, обращаясь лично к Марине, как если бы ей было незнакомо содержание «Литературного вечера»:

– «Рифма к слову «человек»…

атмосферный осадок…

белые мухи…

просто снег…

Просто, говорю, снег… Хлопья…

Хлопнула дверь за спиной…

Поднимаясь по лестнице, стряхиваю с воротника и шапки…

Притоптывая ногами – с ботинок».

– Здорово! – сказала Марина. – Это же стихи, а не проза.

Валентин Юрьевич произнес:

– У меня с этим рассказом связаны не очень приятные воспоминания.

– Я понимаю, – сказал Максим.

– Несколько лет назад я в очередной раз пересматривал свой архив и многое, как водится, уничтожил. Сдается мне, этот рассказ я отправил в расход, не перечитывая… Очень странно, что он у вас есть. Не говорите только, что рукописи не горят… Горят, горят. Некоторым просто необходимо гореть…

Марина отодвинула блюдце с пирожным – не понравилось.

– За нами следят, – сказала Максиму.

– Я давно заметил, – ответил Максим, не шевельнувшись.

Валентин же Юрьевич, сбитый с мысли, невольно обернулся: худощавый субъект за соседним столиком тупо смотрел в меню – должно быть, он заметил, что его заметили. Валентин Юрьевич, в свою очередь заметив это, сразу же, как будто ничего не заметил, от субъекта отвернулся пугливо.

– Пусть, – сказал небрежно Максим.

Демехин снова потянулся к портфелю.

– У меня много. Лучше я вам дам другой. Могу дать подборку целую. Больших, маленьких…

– Это потом. Для начала мы хотим напечатать именно этот.

– Да вот же у меня есть, – он достал из портфеля. – Тут несколько. Я взял. Посмотрите… Здесь хорошие. Все неопубликованное…

Максим, не глядя, сложил хорошие пополам и засунул проворно к себе в рюкзачок, лишь бы не спорить.

– Слушайте, этот устарел! – воскликнул Валентин Юрьевич. – Я уже не помню, что там у меня было, но боюсь, он сегодня будет выглядеть глупым, наивным… И я уже совсем другой. А это довольно личный рассказ.

– Себя стесняетесь, – произнесла Марина с упреком.

– Ничего не стесняюсь!

– Наив, конечно, присутствует, – сказал Максим. – Но кроме наива, там есть еще жесткость. И это сочетание наива и жесткости придает вашему тексту удивительную парадоксальность.

Марина сказала:

– Неужели вы думаете, «Бельведер» будет печатать случайную прозу? Перестаньте! Отличный рассказ!

– Да? – растерялся Валентин Юрьевич. – Вам понравился? Вот бы никогда не подумал, что подобное понравится молодым…

– Даже если оставить в стороне художественные достоинства, этот рассказ интересен как исторический документ, – сказал Максим. – Как пример непосредственной, очень эмоциональной реакции на крайне нестандартную ситуацию… Суть даже не в том, как было на самом деле, суть в неподдельной искренности, в неподражаемой интонации высказывания… Говорю вам вовсе не для того, чтобы сделать комплимент.

– Теперь так не пишут, – заключила Марина.

– Да что мы спорим, Валентин Юрьевич! Всего три страницы каких-то! Закончим формальности. Ставьте закорючку! И дело с концом.

Валентин Юрьевич поправил очки на носу.

– Вы приехали специально… заключить со мной договор?

– Вас это удивляет?

– Признаться, да.

– Уезжаем ночным поездом. Еще по городу хотим побродить. С вами, конечно, приятно беседовать, но… – он посмотрел на часы.

– Да мне-то что. Дело прошлое. Под вашу ответственность.

Демехин подписал договор.

– Я заметил, – сказал Максим, допивая кофе, – чем старше писатель, чем больше у него, так сказать, жизненный опыт, тем скорее он подпишет, не глядя. Ваше поколение ну очень доверчивое.

– Но вы не бойтесь, тут без подвоха, – сказала Марина. – А почему вы о гонораре не спрашиваете?

– Гонорар! – Валентин Юрьевич, словно вспомнил забытое слово.

– Здесь, – накладной фиолетовый ноготь Марины уверенно указал на соответствующую строку в договоре.

– О! – оценил Валентин Юрьевич, как его уважают.

– Вы все-таки рассказ перечитайте, – сказала Марина. – А то совсем себя уважать не хотите. Перечитайте – вдруг понравится.

– Вы читайте, а мы пойдем. Это ваш экземпляр.

– Рады были познакомиться. Спасибо за «Незримый луч». Успехов, здоровья.

Попрощались. Марина и Максим, прежде чем уйти, оба, не сговариваясь, посмотрели на худощавого субъекта за соседним столиком, но Валентин Юрьевич на этот раз не стал оборачиваться. Плевать.

Они ушли, а он, протерев стекла очков носовым платком, приступил к чтению своего давнишнего произведения.

Рифма к слову «человек», атмосферный осадок, белые мухи, просто снег. Просто, говорю, снег. Хлопья. Хлопнула дверь за спиной. Поднимаясь по лестнице, стряхиваю с воротника и шапки. Притоптывая ногами – с ботинок.

– Поздновато, голубчик. Уже все кончается, – хозяйка пустила меня в прихожую. – Давайте, давайте скорее, – кивнув на кучу шуб и дубленок, она поспешила в ту комнату.

Дверь в ту комнату была приоткрыта. Из той комнаты раздавался нечленораздельный бубнеж. Я торопливо разделся.

Однако еще минуту я топтался около вешалки, не зная, как пристроить тулуп – раз пять поднимал его с пола.

Наконец я прицепил тулуп к ручке холодильника и вошел в комнату.

Тех, кто посмотрел на меня, я приветствовал мимикой лица, обычной для таких ситуаций. Никто не ответил. Они слушали.

Я заметил: в их глазах отражались разные чувства – растерянность, брезгливость, испуг. Быть может, восторг у кого-нибудь, я не знаю. Я не рассматривал никого, но мельком увидел: кто-то отвернулся к стене, кто-то закрыл себе рот ладонью, женщина у окна теребит пальцами бусы.

Я посмотрел сразу туда – двое сидят за столом: один, он хозяин квартиры, глядит в потолок с холодной полуулыбкой, и другой – больной человек.

В области психопатологии я не сведущ. Я не знаю всех этих названий, я не разбираюсь в медицинских тонкостях. Я только знаю, больной человек.

Он умел читать. И, судя по всему, даже писать, потому что то, что он сейчас читал по слогам и глотая гласные, было придумано им самим, если это вообще было придумано. Читаемое было мерзостью. Поток грязи, а мы слушали. И это был не просто поток непристойностей, не просто брань, что у всех на слуху, с этаким, быть может, интеллигентским глянцем, не бытовая грубость, а гаже, – известным словам до осязаемости, до ощущения выпуклости, вдавленности, липкости возвращался их первозданный, буквальный смысл.