Минуты три только и слышались всплески. Потом все стихло.

– А что солдаты охраны? – спросил поручик.

– Не волнуйтесь, господин офицер, они уже теперь не выдадут, – ответствовал ему голос детины, который недавно испрашивал разрешения у батяни приступать к делу.

– Что, что он сказал? – Взоров, конечно, понял зловещий смысл сказанного об участи трех солдат, но хотел услышать подтверждение от поручика.

– Вы же слышали.

– Нет, объяснитесь. Я вас не понимаю, господин поручик, – чувствуя, как все вскипает внутри, сказал как можно спокойнее Взоров.

– Это мне нужно брать с вас объяснение.

– То есть?

– Вы дали слово дворянина и не сдержали.

– Я?

– Да. Что вы искали в шинели, когда полковник отвернулся? Наверно, носовой платок?

Последние слова прозвучали насмешливо‑холодно. Они не оставляли сомнений, звучали как приговор. Вон, оказывается, как может звучать смертный приговор. В виде вопроса о носовом платке.

Можно было что‑то отвечать, можно – молчать. Исход все равно один. Взоров поднял глаза к небу. Все та же муть, пелена, те же редкие звезды.

Неожиданно вспомнил про Евангелие. Оставил в вагоне? Последние месяцы не расставался с ним. Редко читал, но носил с собой. Пошарил рукой во внутреннем кармане шинели: с собой. И успокоился. Единственный интерес на земле оставался: кто будет его убийцей? Кто столкнет вслед за ящиками с золотом в прорубь?..

Часть третья

На Подъельниковском кордоне пробыли сутки.

Зимин вдоволь наговорился с Засекиным‑пасечником, полистал‑почитал дневники его отца Терентия Никифоровича, да и просто хорошо отдохнул среди запашистого урманного разнотравья.

Братская могила у Староларневского балагана, упоминавшаяся в дневнике, не потерялась. По словам Василия Терентьевича, его отец до самой своей кончины ухаживал за этой могилой, крест до сих пор стоит там. Зимин не прочь был бы проехать к балагану, но высказал свое желание слишком поздно: перед обратной дорогой дополнительные двенадцать километров туда и столько же назад такая нагрузка для коней ни к чему. Сошлись на том, что в другой раз побывают около Староларневского непременно. Хотя, как понимали все трое, другого раза, скорее всего, и не будет.

Василий Терентьевич на прощание снял со стены, надписал и упаковал понравившуюся Зимину картину с видом бревенчатого дома на взгорке среди раскидистых кедров: «Какое‑никакое, а к кладу имеет отношение. Не картина, конечно, дом». И меду, тоже в подарок, полную дюралевую фляжку налил.

Под наказы передавать привет Сергею Ильичу, приглашения бывать еще и выехали.

Покинули пасеку в половине дня, а ближе к закату опять были на знакомом, усыпанном галькой берегу крохотной спокойной речки.

Все‑таки они мало времени после первого чуть ли не суточного верхового перехода побыли на пасеке. Зимин сумел прочувствовать это. Чуть не всякий шаг коня на пути от пасеки до речки отзывался тупой болью в теле. С облегчением он выбрался из седла, подойдя к воде, хотел нагнуться. Поясница затекла так, что не сумел. Он опустился на колени, окунул голову в воду и держал, пока хватало в легких воздуху. Потом долго и жадно пил.

– Умаялся? – Засекин вышел из кустов, волоча знакомый, туго набитый полотняный мешок.

– Есть немного. – Зимин кивнул. – Хорошо, хоть к балагану не ездили.

– Отдыхай…

Синие с красивой прострочкой по всему полю одеяла упали на приречный галечник. Краешек одного чуть не достал кромки воды.

– А ты? – дотрагиваясь до атласной ткани влажной ладонью, спросил Зимин.

– Схожу. Тут недалеко. Буду скоро, – ответил Засекин, уже намереваясь отправиться прочь от речки.

– Я с тобой, – вызвался Зимин без особого желания идти и неожиданно для себя.

– Отдыхай… Что ноги бить, – сказал Засекин.

– С тобой, Николай Григорьевич. За компанию. – Зимин поднялся.

Засекин вдруг заметно растерялся. Нельзя было не почувствовать: ему непременно зачем‑то нужно отлучиться. И он явно не ожидал, не был готов к тому, что Зимин станет напрашиваться в попутчики.

– Было б за чем вдвоем, – пробормотал.

– Так я помешаю? – спросил Зимин, с любопытством поглядев на своего простодушного провожатого, не умеющего хитрить.

– Нет… Просто… – Начал было оправдываться и умолк Засекин. Он закурил папиросу, что‑то обдумывал, прикидывал.

– Так помешаю? – напомнил о себе Зимин.

– Ладно, – бросив окурок, затоптав его каблуком сапога, сказал конюх. – Есть тут один дом. Только ты того… О том, что увидишь, – никому.

– Не волнуйся, Николай Григорьевич, – успокоил Зимин. – Чужие секреты уважаю.

– И другу своему тоже не говори. Василий тебе первому вещи офицера того, Взорова, показал. Потому что ты Сергея Ильича друг. Но об этом вот и с ним ни звука. Пообещай.

Зимин еще на пасеке, и вчера, и нынче поутру все хотел спросить, с чего вдруг такое благорасположение к Сергею в семействе Засекиных. Не удосужился. Теперь вопрос пока был вроде бы как не ко времени.

– Обещаю. Никому и ни слова, – заверил он.

Засекин и этим не ограничился:

– Нет, правда. Если Сергею Ильичу скажешь, он по должности обязан будет во все это вникать. А детишки и так Богом обижены, обездолены. Последнего лишатся…

Какие обездоленные детишки, чего последнего лишатся – Зимин так и не понял. Однако еще раз твердо заверил, что будет нем как рыба, ни с одной живой душой не поделится, никому не передаст, не расскажет об увиденном.

Любопытство разбирало. Прирожденный молчун Засекин о пустяшном не стал бы говорить так много. Зимин, когда направились прочь от речушки, забыл и про боль в ногах, и про ломоту в пояснице.

Прошли минут десять по густому пихтачу. Лес расступился, и не далее как в пятидесяти шагах предстал взгляду двухэтажный серый каменный дом в окружении черемух и рябин с зардевшими на стыке времен года кистями.

Дом был сравнительно небольшой: с переднего фасада в каждом этаже по шесть окон, по три окна – сбоку. Находись дом даже в таком городке, как Пихтовый, он бы не сильно‑то привлекал внимание, но здесь, стоящий в одиночестве в таежной глухомани, он казался громадным.

– Чей это? – удивленно спросил Зимин, догадываясь, что двухэтажное строение и есть та самая тайна, которую неохотно, под обет молчания выдавал провожатый.

– Ничейный. – Засекин на ходу, приближаясь к дому, закурил, бросил в траву пачку из‑под «Беломора».

– Так не бывает, – возразил Зимин.

– Может, и не бывает, – согласился Засекин. – Я его в позапрошлую весну приметил. Никого в нем. И после, сколько раз приезжал – ни души.

Подойдя к дому, Засекин открыл дверь, и они перешагнули порог.

От неожиданности Зимин присвистнул. Они оказались в просторном, площадью метров в тридцать пять холле с паркетным полом, с камином, с хрустальной люстрой под потолком, со столиками на низких гнутых ножках, с мягкими креслами вдоль стен, со шторами на окнах. И пол, и мебель, и люстра были покрыты слоем пыли.

Из холла можно было пройти в другие помещения. Зимин наугад открыл одну из дверей. Бильярдная. На игровом столе, на зеленом его матерчатом поле застыли крупные светло‑желтые шары. Шары покоились и в лузах. И здесь было несколько кресел, правда, поскромнее, чем в холле, – полумягких.

Зимин приблизился к столу, пальцем толкнул один из шаров, недолго смотрел, как он катится через все поле к соседнему борту, и вышел под костяной стук ударившихся друг об дружку шаров из бильярдной.

По лестнице, застеленной ковровой дорожкой, вместе с Засекиным поднялся на второй этаж. Там тоже был холл, из него – выход в коридор, и в нем, в этом коридоре, справа и слева – двери в комнаты. Зимин заглянул в одну, другую, третью… В каждой обстановка одинаковая: кровать, кресло, столик, телевизор, ковер на полу. Край покрывала на одной из кроватей был завернут. Зимин увидел синее атласное одеяло с узорной прострочкой. Точь‑в‑точь таким он накрывался, ночуя на берегу речушки…

– Ты зайди, туалеты, ванны погляди, – посоветовал Засекин. – Там даже есть эти… Ну, специально только по‑маленькому ходить…