Лучше, чтобы расследование вел человек, который ко всему подходит со здоровой долей скепсиса, иначе преимущество всегда будет на стороне обвинения.

Между тем сейчас вместо Хью явился сержант – крупный, представительный мужчина; человек неглупый и достаточно опытный, он был, однако, заранее расположен в пользу обвинителей, а не обвиняемого; вдобавок сержант привел с собой внушительную компанию горожан во главе с провостом Джеффри Корвизером. Этот достойный, порядочный человек отличался терпимостью; он никого не судил второпях, не вникнув хорошенько в суть дела; но и на него должны были подействовать многочисленные свидетельства почтенных горожан, которые присоединили свои голоса к жалобе пострадавшего семейства. Как на всякой свадьбе, свидетелей оказалось предостаточно, но показаниям свадебных гостей поневоле верилось только наполовину.

Вслед за представителями власти явился Даниэль Аурифабер, несколько помятый после бурных и беспорядочных событий неудавшейся брачной ночи. Одетый по-будничному, он все еще пребывал в воинственном настроении, но ничем не обнаруживал скорби, какой следовало бы ожидать от молодого человека, у которого только что убили родного отца. Казалось, он даже чем-то смущен и поэтому особенно злится.

Кадфаэль пристроился в задних рядах среди монахов, чтобы находиться между воинственно настроенными горожанами и входом в церковь и, если понадобится, загородить дорогу тому, кто, не убоявшись гнева аббата, вздумал бы ринуться в помещение. На самом деле он этого не очень опасался в присутствии сержанта, который прекрасно знал, что следует вести себя учтиво с отцом аббатом. Однако там, где собирается вместе дюжина людей, всегда может затесаться один неисправимый балбес, способный выкинуть неожиданную глупость. Оглянувшись через плечо, Кадфаэль увидел бледное, испуганное лицо Лиливина, однако тот стоял молча и спокойно, застыв в напряженном ожидании; быть может, юноша твердо верил в нерушимость церковного убежища либо же просто смирился перед судьбой, кто знает…

– Оставайся внутри, юноша, и старайся не показываться на глаза, – бросил ему Кадфаэль через плечо. – Жди там, пока тебя не позовут. И предоставь все отцу аббату.

Радульфус сдержанно поклонился сержанту, затем провосту.

– После ночного переполоха я ожидал вашего прихода. Я уже знаком с обвинениями против человека, искавшего убежища в нашей церкви и принятого нами, как велит обычай. Однако обвинения не имеют силы до тех пор, пока они не изречены в должной форме устами шерифа или его заместителей. Итак, сержант, мы рады вашему приходу и ждем от вас разъяснения относительно истинного положения дел.

Наблюдая за встречей, Кадфаэль отметил, что аббат не выразил желания пригласить пришедших в дом капитула или под крышу приемного зала. Утро стояло ясное и солнечное, и аббат решил, что переговоры пройдут быстрее, если не рассиживаться. А сержант, очевидно, понимал, что не может потребовать выдачи беглеца, искавшего защиты у Церкви, и поэтому стремился только оговорить все условия, чтобы затем заняться сбором доказательств в другом месте.

– Я пришел, – деловито начал свою речь сержант, – предъявить обвинение бродячему актеру Лиливину. Оный Лиливин, подрядившийся вчера развлекать гостей на свадьбе в доме мастера Уолтера Аурифабера, нанес вышереченному мастеру Уолтеру удар по голове, когда тот у себя в мастерской укладывал полученные в подарок ценные вещи в сундук, а затем похитил из упомянутой сокровищницы много серебряных монет и различных изделий из серебра и золота. Показания о том получены под присягой от присутствующего здесь сына мастера Аурифабера и подкреплены показаниями десяти человек из числа гостей.

– И вы убедились, что обвинение было обоснованным? – спросил Радульфус деловым тоном. – По крайней мере, установили, что преступление, кем бы оно ни было совершено, действительно имело место?

– Я осмотрел мастерскую и сундук. Из сундука все вынуто, кроме тяжелых серебряных изделий, которые нельзя было бы вынести незаметно. Я снял со свидетелей сделанные под присягой показания, согласно которым в сундуке находилась большая сумма в серебряных пенни, а также мелкие драгоценные изделия. Все они исчезли. Что же касается нападения на мастера Аурифабера, то у сундука, возле которого его нашли лежащим, обнаружены следы крови, а также я видел его самого – он все еще находится без сознания.

– Однако он не мертв? – настойчиво спросил Радульфус. – Сегодня ночью тут громко кричали об убийстве.

– Мертв? – откровенно удивился честный сержант. – Ничего подобного! Его, правда, здорово оглушили, но не до такой степени, чтобы убить. Если бы он не накачался так сильно на свадьбе, то мог бы уже и сам рассказать, что случилось, а так он еще не очухался. Кто-то здорово саданул его по башке, однако крепкая голова и не такое выдержит… Нет, он, слава Богу, живехонек и, насколько я могу судить, не умрет раньше положенного срока.

Свидетели, сплоченными рядами угрюмо стоявшие у него за спиной, начали переминаться и отводить глаза, исподтишка поглядывая в сторону аббата и церковной двери. Как видно, они были сильно разочарованы, что самое серьезное обвинение оказалось опровергнуто, однако, помня свою смертельную обиду, все еще мечтали, чтобы на шее виновного затянулась петля.

– Итак, насколько я понял, – спокойно сказал аббат, – человек, который попросил у нас убежища, обвиняется в нанесении раны и в ограблении, но не в убийстве.

– Да, так установлено при расследовании. Согласно показаниям свидетелей из причитающейся ему платы были вычтены деньги за разбитый кувшин, который он уронил, и он громко жаловался на это, когда его выгоняли. А спустя немного времени произошло нападение на мастера Аурифабера, причем большинство гостей еще были у него в доме.

– Я вполне понимаю, – заговорил аббат, – что такое обвинение требует расследования и судебного разбирательства. А вы, я думаю, хорошо знаете святое право церковного убежища. Оно дается не для того, чтобы покрывать злодеяния, а для того, чтобы у виновного было время спокойно подумать о своей душе, а у невиновного, – уповая на Бога, ждать своего оправдания. Право убежища нерушимо. И покуда не минет положенный срок, оно должно свято соблюдаться. На сорок дней человек, которого вы разыскиваете по указанному обвинению, принадлежит нам – нет, не нам – Богу! – и его никто не имеет права ни вызывать, ни выманивать посулами, ни выводить против его воли из этих стен. На протяжении этих сорока дней он должен оставаться на нашем попечении, получая от нас кров и пищу.

– На это я согласен, – ответил сержант. – Однако с некоторыми условиями. Он вошел сюда по своей воле и должен довольствоваться той пищей, которую получают обитатели монастыря. – Для тучного здоровяка сержанта этого явно было бы маловато, но для Лиливина, привыкшего к куда более скудному питанию, более чем достаточно. – А по истечении оговоренного срока его более не обязаны снабжать пищей, и он должен тогда выйти из стен монастыря, дабы предстать перед судом.

Не хуже Радульфуса зная закон, сержант изложил свои требования совершенно невозмутимо. Ни о каком продлении срока убежища не может быть и речи, а после его окончания голод вынудит Лиливина выйти из укрытия. Сорокадневной отсрочкой преступнику явлено достаточное милосердие.

– Таким образом, – снова заговорил аббат, – вы согласны, чтобы в течение оговоренного срока этот человек был оставлен в покое и мог заняться попечением о своей душе. Я не менее вашего стою за правосудие, и вы знаете, что я буду соблюдать наши условия и ни сам не помогу обвиняемому скрыться, ни другим не позволю устроить ему побег. Но мне кажется, было бы справедливо договориться о том, чтобы не вынуждать его сидеть, как в заточении, в стенах церкви, а предоставить ему возможность свободно передвигаться в пределах монастырской ограды, для того чтобы он мог пользоваться умывальной и нужником, совершать прогулки на воздухе и содержать себя в приличествующем виде.

Сержант согласился на это без возражений: