— Определенно, — согласился Комар.

Мы закурили переданную нам сигаретку, вдыхая полной грудью дым.

— Комар, ты неисправимый, — негодующе воскликнул я. — Нравится тебе устраивать себе и другим трудную жизнь.

— Разве это трудная жизнь?! — сыронизировал Комар.

— По-твоему, нет?

— Для разнообразия надо все попробовать, — саркастически произнес Валерка. — Жить надо так, чтобы тебя помнили сволочи!

— Ты оригинал, — глухо воскликнул я, меня немного морозило.

— Жизнь заставляет быть таким, — Комар зевнул. — Давай спать, утро вечера мудренее.

Валерка вырубился буквально сразу. Он лежал возле меня и дрых, иногда похрапывая. Я же долго не мог уснуть, снова полезли тягостные мысли, проплыли перед глазами лица, и выползли предательские слезы. Я их не вытирал, они текли и текли.

Среди ночи я почувствовал, что у меня температура: тело горело и меня всего лихорадило. Я растолкал Комара.

— Валерка, — прохрипел я. — Мне что-то совсем худо.

Комар живо вскочил, пощупал ладонью мой лоб.

— Тебя как будто засунули в духовку.

— Возможно, только мне от этого не легче, — заскулил я. — Комар, мне совсем плохо.

— Прижимайся теснее ко мне, так будет теплее, — Валерка рукой прижал меня к себе, я не протестовал.

Через какое-то время Комар заботливо спросил:

— Ну, как ты?

— На букву Х, — честно признался я.

— Надевай, — Комар снял с себя свитер.

— Нет, — слабо запротестовал я.

— Надевай! — приказал Валерка, натягивая на меня свой свитер, но это уже не помогало.

У меня начался бред, я склонял усыновителей, ругался с Буйком, что-то доказывал Кузнечику, грозился Гуффи.

Утром Комар принялся стучать в дверь. Мне казалось, что он поотбивает себе ступни ног, и все же он добился своего, его стук услышали, и еще через какое-то время дверь изолятора открыл Гиббон и ворчливо набросился на Валерку. Комар стал доказывать этому питекантропу, что меня надо срочно отвезти в больницу.

— Не умрет, — и Гиббонище ушел, закрыв за собой дверь.

Комар набросился на дверь, колотил ее беспощадно, но все напрасно: никто не приходил, никто не открывал. Валерка от бессилия расплакался.

Дверь открылась на следующий день под вечер — вбежали Марго, Большой Лелик и Спирохета. У меня все уже было как в тумане, никакой реакции на свет.

— Вызовите врача! — отчаянно кричал Комар, его самого уже тряс колотун.

Спирохета бросилась ко мне, ощупав меня, отчаянно завопила:

— В скорую срочно! И второго также в больницу, у него температура зашкаливает за сорок.

Все вокруг загоношились, забегали. Комар склонился надо мной, когда мы уже были в скорой.

— Ты только живи, слышишь!

Я разлепил губы и тихо выдавил из себя:

— Я в порядке!

Так мы на полтора месяца с Комаром загремели в больницу. Пришел октябрь, холод и сырость затопили окрестности. Валерку хотели раньше выписать, но он уломал врача продержать его до моей выписки. Папа лично за нами приехал, всю дорогу он хмуро молчал, не проронив ни слова.

Клюшка встретила нас, как героев, радостным криком: “Комара с Сильвером привезли!” Через минуту нас обступила толпа обитателей, из которых я знал только одного Зажигалку. Он был длинный, тощий и нескладный, с большими руками и ступнями, лицо его было усыпано веснушками. Зажигалка несколько раз втихую приезжал к нам в больницу и сообщал все клюшкинские новости. От него мы узнали, что Железная Марго добилась закрытия изолятора. Клюшка по этому поводу гудела неделю, и еще я узнал, что мне дали кличку Сильвер. Это лучше, чем Хромоножка.

Папа раскидал нас в разные группы. Я попал к Большому Лелику, Валерка к Гиббону, но жили мы в одной комнате. Это уже сделала Железная Марго.

Суета и суматоха клюшкинского дня завертела, закружила нас, словно водоворот: одно, другое, третье. Целый день нас с Валеркой не трогали, меня же не покидало ощущение смутной угрозы. Комар успокаивал: “Расслабься, все нормально!” — но я держал ушки на макушке. Мне было неспокойно. Глубоко после отбоя в спальню зашли три жлоба, один из которых скомандовал:

— Пошли прописываться!

Я все понял без лишних слов, Комар спокойно встал, напялив на себя треники. Нас под конвоем повели в туалет, баба Такса дрыхла у себя в каптерке, оттуда раздавался ее могучий храп, дежурного воспитателя в помине не было видно, наверное, дрых у себя дома на кровати в обнимку с женой.

Щука, в новых синих шелковых с красными лампасами спортивных брюках и футболке “Рибок”, вальяжно восседал на подоконнике, рядом сидел Никита и курил в раскрытое окно. Шестерки расположились у кафельной стены. Как только нас завели, в туалете повисла тишина, на нас смотрели, как на смертников.

— Ну, что, будем прописываться? — ехидно хмыкнул Щука.

— Попробуй, — вызывающе ответил Комар.

— Не сокращайся, — Щука вскочил с подоконника. — Комар, мы тебя трогать не будем, — Щука гаденько рассмеялся и вразвалку подошел вплотную ко мне. — Ты же у нас крутой, а вот с твоим малахольным хромым дружком мы потешимся.

Чей-то увесистый кулак свалил меня на пол, от боли в глазах полыхнули искры. Я лежал, распластанный на полу, как на кресте, тяжело дыша, словно после долгого бега. Лицо горело от полученного удара, с носа текла кровь. Щука восторженно распевал:

— Сейчас прольется чья-то кровь… — и все вокруг, как помешанные, ржали, один только Никита смотрел на все безучастным взглядом.

— Щука, не трогай друга, — дико завопил Комар. — Накостыляй мне, но Аристарха не трогай.

— Поздно, Комар, — наслаждался триумфом Щука, его лицо самодовольно светилось. — Хочешь спасти друга, — Щука с прищуром посмотрел на Валерку, которого за руки держали двое, — оближи мой кроссовок, и я не трону хромого Сильвера, слово пацана!

— Комар, — собственный голос показался мне придавленным. — Мы потом ему отомстим!

— Заткнись, хромоножка!

Щукин снял носок и силком пихнул его в мой рот, пренебрежительно произнес:

— Постирай их, пожалуйста, — смеха не было, напротив, повисло неодобрительное напряжение.

— Щука, — вмешался молчаливо наблюдающий за всей экзекуцией Зажигалка. — Оставь пацанов!

— Что ты сказал? — Щука застыл от изумления на месте. — Я что-то не врубился?!

— Что слышал, — спокойно повторил Зажигалка.

— Срань господня, — взорвался Щука, и в этот момент открылась дверь и в проеме застыла фигура Большого Лелика.

— Что здесь происходит? — голос его полностью изменился. Никакого благодушия в нем больше не осталось, только гнев и резкость.

На мгновение все оцепенели, никто не ожидал увидеть в такое позднее время в туалете Большого Лелика.

— Щукин, — раздался ледяной голос Большого Лелика. — Я же предупреждал тебя, чтобы ты не вздумал устраивать парням прописки. — Лицо Щуки мгновенно побурело, как у свеклы. — Отпусти пацанов.

Похоже было, что у Щуки крутилась на языке не одна парочка отборных словечек, но он сдержался и молча наблюдал за действиями воспитателя.

— Как ты, Аристарх? — заботливо спросил меня Большой Лелик, не обращая внимания на перекошенное от злости лицо Командора.

— Стандартно, — ответил я приглушенно.

— Хорошо, — Большой Лелик устало опустился на деревянную табуретку, которая стояла у плиточной стены. — Командор хренов, — задыхаясь, выдавил Большой Лелик, угрюмо покачивая головой. — Забыл, как тебя в этом же туалете чморил Батон, когда ты мелким соплежуем прибыл на Клюшку?! Освежить тебе память, напомнить при всех?! — Округлое лицо Лелика раскраснелось. Он облизал губы и хрипло переспросил: — Напомнить?!!!

Щука стушевался, озлобленно опустил глаза, слова Большого Лелика подмачивали его репутацию.

— Еще раз увижу между вами разборку, — воспитатель взглянул на Щуку, сосредоточенно сдвинув брови, — не приведи Господь, ты в ней будешь зачинщик, пеняй тогда, Командор, на себя!

Щукин, стиснув зубы, молчал.

— Комаров, — Большой Лелик посмотрел Валерке в глаза, как глядят честные люди. — Ради всех святых угодников, не окрысься, как некоторые здесь, — в голосе Большого Лелика прозвучало предостережение. Он тяжело поднялся с табуретки. — Марш все по комнатам.