— Комар, почему ты такой трудный? — устало произнес я.
— Я не трудный, — глухо парировал Валерка. — Я труднодоступный! — Комар поднял голову и с надеждой уставился на меня. — Ты мне друг?! — он смотрел на меня и ждал моего ответа.
— Ты мой лучший друг, Комар, — с твердостью произнес я. — Но поклянись, что больше не пойдешь в Санта-Барбару. Это помойка. Я не хочу, чтобы она тебя засосала.
— Думаешь, мне доставляет кайф ублажать старых ублюдков? — Валерка порывисто сел на стул, отвернувшись от меня. — Не доставляет! — Комар повернулся и взглянул на меня. Он нервно поправил руками волосы. — Это только работа, — между нами вновь воцарилась тишина.
В самом укромном уголке сердца что-то защемило, заныло тоскливо и больно.
— Прости! — прошептал я.
— Ладно тебе, — Валерка старался казаться беззаботным. — Все будет зашибись. Просто порой так бывает обидно за людей. Все они в большинстве своем завистливы и злы, верь мне, я-то уж знаю точно.
— Откуда?
— Потому что я старше тебя на три месяца и на всю жизнь, — на лице Комара появилась лукавая улыбка — жестокая, виноватая и в то же время счастливая.
— На всю жизнь, — повторил я.
— Да, — запальчиво подтвердил Комар, — я прожил ее, а ты только начинаешь ее постигать, поэтому я взрослее и опытнее тебя.
Я пожал плечами.
— Когда растешь без отца — это все равно, что жить в доме без крыши.
— А если без матери? — тихо спросил я.
— Это дом без фундамента.
— У меня нет ни отца, ни матери, — смиренно произнес я.
— Значит, у тебя совсем нет дома, — произнес Валерка, не поднимая головы.
Когда он заговорил, голос его звучал приглушенно, но в тихой и гулкой комнате различался достаточно ясно:
— У меня был дом без крыши и с плохим фундаментом. Моя мать меняла мужиков как перчатки, за их счет мы и жили. Ее все в нашем доме, не стесняясь, называли шлюхой, и на меня смотрели с нескрываемым презрением, потому что я был ее сыном. Когда я матери говорил, что о ней болтают соседи, она, стиснув губы, злобно отвечала, что ей все завидуют, что она вот так может жить. Помню, она однажды мне вообще классную фразу выдала, — Комар улыбнулся, — меня бы стоило называть Радостью, я дарю мужикам радость. Представляешь, такое сказать десятилетнему пацану, — Валерка нервно хрустнул пальцами рук.
— Если бы ты знал, — начал он снова, лицо Комара потемнело, у губ залегла горькая складка, — каких только сволочей я не встречал в своей жизни. Мне уже начало казаться, что весь мир — это сплошные уроды.. Я ведь, как и ты, не знаю, кто мой настоящий отец. Мать сама, мне кажется, этого точно не знала, как она мне объясняла, кто-нибудь из этих похотливых гадов. Потом как-то проговорилась, что, возможно, это один ее знакомый геолог, который проживал где-то в сибирской Тьмутаракани, до сих пор ищет полезные ископаемые для родины. Я даже не знаю имени родного папаши, отчество мне дали с потолка.
Валерка немного помолчал и заговорил снова:
— Мать, когда была поддатая, любила болтать, что у нее не дошли руки избавиться от такого паршивца, как я, поэтому я и появился на свет. Противно было выслушивать ее пьяный бред. У нас дома всегда было полно мужиков. Жуткие типы. Они все считали, что я ничего не понимаю. Странные взрослые: они всегда считают, что дети ничего не понимают, а я все понимал. — Комар поправил рукой волосы; исповедь давалась ему нелегко, но он знал: назад пути уже нет, теперь надо все договаривать. — Помню, в садике воспитка при мне сказала другой, что я блядский ребенок. Я не знал смысла этого слова, но отчетливо понимал, что оно очень плохое. Я прибежал домой и давай истерично кричать на всю комнату, что я блядский ребенок. У мамани глаза округлились. Она быстро собралась, пошла вместе со мной в садик и такой устроила воспиткам прочесан, — Валерка хмыкнул. — Больше меня никто в детсаду не обзывал, но и никто не дружил со мной. На меня смотрели как на прокаженного. Мне было десять лет, когда меня изнасиловал один из маминых собутыльников. Она не особо убивалась по этому поводу. Кажется, мужик тот расплатился с ней двумя бутылками водки, чтобы она молчала. Потом меня тронул еще один козел и дал за это деньги. Ну, и как-то незаметно пошло-поехало.
Я слушал исповедь друга. Я понимал, ему необходима эта исповедь, потому что удерживать все в себе у него уже не было сил, столько всего накопилось. Я бы так открыться никогда не смог. Что-то давно во мне зажалось и никак не разжималось, торчало, как вбитый ржавый гвоздь. Я боялся, что кто-то посторонний может узнать мои страхи, и поэтому хранил их у себя в душе за семью замками.
— Я стал у них брать деньги, если с этим возникали трудности, угрожал. Их нетрудно напугать, почти все они трусы.
— Я бы давно на себя руки наложил, — признался я.
— Это образ жизни как меня выдержал? — Валерка грустно улыбнулся. — Мне казалось, что в моей жизни уже ничего не может произойти светлого. И вот появился ты, — Комар некоторое время выждал, словно подбирая слова. — Неправда, что яблоко от яблони недалеко падает. У меня будет другая жизнь, вот увидишь, — он немного помолчал. — Я обещаю, что с этим завяжу, слово пацана! — Валерка замолчал, плотно сжав губы, в глазах его поблескивал проникающий через окно свет.
— Комар, не надо стыдиться своего прошлого. Пошли его далеко. Ты для меня всегда будешь другом!
Валерка преданно посмотрел на меня. Мы понимали, что такой возможности выговориться у нас больше может и не быть. Не знаю, какая сила заставила меня сделать то, что я сделал. Я обнял Комара за плечи и прижался к нему. Я вспомнил девиз нашего класса, написанный большими печатными буквами в классном уголке: “Когда мы едины — мы непобедимы!” Мне очень хотелось, чтобы так было и в реальной жизни.
Как и все дурные дни, этот день начинался хорошо и был полон обещаний. Целое утро стояло холодное апрельское солнце, про которое говорят: светит, да не греет. Я поднялся раньше обычного, сварганил две яичницы: для себя и Валерки. Мы поели и пешком потопали в Пентагон. Настроение было хорошее.
Во время русского в класс вошел Кузнечик.
— Тихомиров, к директору, — коротко сказал он.
Душа ушла в пятки, в живот будто двинулось что-то холодное, я почувствовал внезапную тошноту и слабость. От паники у меня засосало под ложечкой. Все понял, как только увидел усыновителей. Видно было, что настроены они решительно. Напротив них сидели две женщины: одной было лет сорок, приятная на вид, в погонах капитана милиции; другая чуть моложе и эффектнее.
Директриса достаточно приветливо показала мне на стул.
— Евгений, — обратилась ко мне женщина в погонах. — Догадываешься, зачем мы все собрались в кабинете Валентины Матвеевны?
Я закосил под дурачка, пожал плечами.
— Ты уже четвертый месяц не живешь дома, — проинформировала меня капитан милиции.
— Я не виноват, что меня выгнали из дома, — я показал взглядом на усыновителей. — Дословно помню, как они мне сказали: “Уходи, неблагодарная свинья”.
— Значит, ты в чем-то был виноват, и твои родители вот так эмоционально выразились, — вступила в разговор другая женщина.
Усыновительница нервно дернулась, как будто ее сунули в ледяную воду. Она смерила меня таким взглядом, словно я был новым пятном на ее светлой блузке.
— Вы своих детей тоже выгоняете на улицу на четыре месяца? — спросил я в торец. Женщина смутилась.
— Вот видите, — нервно подскочила усыновительница. — Я же вам говорила, он невозможен. У него все виноваты, кроме него. Мы с отцом потратили на него свою жизнь, это его не интересует. Кормили, поили, и вот выросло, — она беспомощно развела руками.
— Маргарита Ивановна, успокойтесь, не надо так эмоционально.
— Нет, вы посмотрите, Валентина Матвеевна! — театрально воскликнула усыновительница и полезла за платком в сумочку. — Воспитали на свою голову. Вот оно, тлетворное влияние улицы. Посмотри, на кого ты стал похож? На дегенерата! — злобно выкрикнула она. — С каких пор ты стал красить волосы, ты что, девчонка? Знаешь, кто так ходит?
