— Как ты? — спросил Валерка.

— Терпимо, — тон у меня был не сильно ободряющий, и я с силой выдавил из себя улыбку, чтобы хоть как-то успокоить Комара.

Он понял мое состояние.

— Не раскисай, — жестко приказал Комар. — Никогда и никому не показывай своей боли, это делает тебя слабым и уязвимым. Больно — смейся, громко, нахально, и тебя будут бояться и уважать. Сила не в кулаке, — Валерка красноречиво показал пальцами на голову, — сила здесь, и сила здесь, — и он ладонь приложил к груди, где находилось сердце. — Мне бы не хотелось, чтобы из тебя получился хлюпик. У меня был друг…

— Почему был? — перебил я Комара.

— Не об этом сейчас, — отмахнулся от объяснений Валерка. — Ванька внешне на тебя был похож. Окружающие считали его слабаком. Однажды его унизили при всех, и все душевно над этим потешались. Ванька понимал, что силы неравные, и тогда он призвал на помощь мозги. Никогда не надо о них забывать, — Валерка снова улыбнулся. — Они ведь для чего-то даны человеку. У меня тогда была собака Тори, которая по команде фас готова была порвать любого. Ванька знал, где собираются его обидчики. Увидев его, они смеялись, оскорбляли его, и тогда Ванька произнес Тори только одно заветное слово: “Фас!” После этого его больше никто не обижал, потому что увидели в нем силу.

— Ты думаешь, я слабак, — обиженно воскликнул я.

— Нет, я так не думаю, — покачал головой Комар. — У тебя еще не было возможности показать свою силу.

Мы понуро гребли домой. Настроение было паршивое, на душе скребли кошки.

— Ладно тебе, — успокаивал Валерка, — нас чморят, мы крепчаем.

— Я не могу понять, за что они нас так ненавидят, что плохого мы им сделали? — этот вопрос все время трещал у меня в черепной коробке, как неисправная электропроводка.

— Господи, ты простой, как дверь, — Комар остановился и сосредоточенно взглянул на меня. — Тихий, ты раньше в классе был невидимка. Тебя никто не слышал и не замечал, ты был как все в нашем чудесном классе. Не зря тебя прозвали Тихим. Теперь ты перестал быть тем Тихим, к которому они привыкли: забитым, молчаливым, ни во что не вмешивающимся. Нас в Пентагоне учат трем вещам: молчать, стучать и не иметь своего мнения. Ты не стучишь, ты перестал молчать, стал подавать свой голос — кому это понравится. Мы с тобой не такие, как они.

— Какие мы?

— Мы те, кто есть, хотя не всегда это себе представляем, — выражение лица у Комара было странное: наполовину задиристое, наполовину уставшее. — Для нашего Пентагона — это как серпом по одному месту.

Комар затянулся сигаретой. Курил он красиво, придерживая сигарету большим и средним пальцами.

— Почему мне так везет на психов? — я уже взял себя в руки, мое дыхание стало ровнее.

— С ними веселее, — весело ответил Комар, и мы оба засмеялись.

Спать мы легли далеко за полночь. Валерка разложился, как всегда, возле стенки, я с краю дивана. Он повернулся ко мне.

— Жека, ты правда мне друг?

— Ты мой лучший друг! — четко и уверенно ответил я.

Комар порывисто прижал меня к себе.

— Что ты делаешь? — закричал я, как ужаленный.

— Разделяю твою боль, — Валерка взял мое лицо руками, глядя мне прямо в глаза. — Когда часть твоей боли забирает другой, боли становится меньше, — лицо Комара стало не по-детски серьезным. — Я догадываюсь, что с тобой произошло.

— О чем ты? — смутившись, недоуменно спросил я.

— Ты ночью кричишь, тебя преследует тот ужас. Выговорись, тебе станет намного легче, не держи это в себе. Страшно, когда насилуют душу. Я это пережил и знаю, что это такое.

Я посмотрел на Валерку с признательностью.

— Ты хороший, Комар, ты настоящий друг!

Больше я не мог себя сдерживать и, уткнувшись лицом в подушку, зарыдал. На меня вновь навалилось отчаяние, с которым я вел неравный бой. Оно обволокло меня, словно густой туман. Комар заботливо меня гладил по голове и успокаивал. В порыве благодарности я чуть не бросился ему на шею.

Так прорастала наша дружба.

Следующие несколько недель слились в сплошную черную полосу. Я стал вдруг до крайности непопулярным в Пентагоне. В четырнадцать лет к подобному рода неожиданностям относишься очень чувствительно. Благодаря активной пропаганде Буйка и его компании весь Пентагон уже знал, что мы с Комаром голубые. Все стены школьных туалетов были исписаны на эту тему, невозможно было зайти справить нужду. На меня вдруг ополчился весь мир. Учителя со мной разговаривали сквозь зубы, словно я какая-то зараза. Приставали старшаки. Однажды они шумной толпой затолкали меня в туалет. У кого-то из них родилась дикая идея раздеть меня и нагишом затолкать в девичий туалет. Я отбивался что было силы, кусался, кричал. Если бы не Остапыч, физрук, дежуривший на этаже, пацанам удалось бы довести свой план до конца.

В столовой вокруг нас с Валеркой образовывалась нарочитая пустота: никто с нами за одним столом не хотел сидеть, демонстративно отодвигались с тарелками как можно дальше.

Больше всех доставал Буек, особенно когда рядом не оказывалось Валерки. Он использовал каждый такой момент на все сто, чморил по-черному.

— Тихий, — ухмыльнулся Буек, скроив притворно-жалостливую физиономию. — Доставь тихое удовольствие, я заплачу!

Глубокая тишина стояла в классе; слышно было лишь металлическое мерное тиканье часов. Тридцать пар глаз с молчаливым любопытством устремили свои взгляды на меня, и я назло им взял и громко расхохотался, сам не знаю, как у меня это вышло. Удивленно вытянутые лица Буйка и всей его компании смотрели на меня, как на больного, но мне было все равно — ни один мускул на моем лице не дрогнул.

— Тихий на почве голубизны, кажется, тронулся умишком, — прокомментировал мою реакцию Буек, все остальные молчали.

— Ты, Буек, свечку держал? — резко осадил я Буйка. — Рука не отсохла?!

— Лучше держать, чем вставлять, — с губ Буйка слетел ехидный смешок.

Класс поперхнулся от смеха. Мне хотелось заткнуть уши, чтобы не слышать этого смеха. Хохот класса подействовал на меня, как шум бормашины в зубном кабинете.

— Козлы, — только и ответил я.

— За козла ответишь, — Буек набычился и встал в боевую позу. — Может, хочешь, чтобы с тобой поиграли в сифу?! Забыл спортзал?! — и по его лицу расползлась змеиная улыбка.

— Не забыл, — я готов был порвать Буйка, как Бобик тряпку.

— Может, из тебя сразу сделать вафлера?! — лицо Буйка самодовольно затряслось.

— Бананом об парту, — я чувствовал, как мое лицо злобно передернулось.

Между нами завязалась потасовка, никто из класса не вмешивался. Никогда еще не чувствовал я такой ненависти к Буйку, как сейчас, когда верхом сидел на нем, хотя, глядя на Буйка, трудно было сказать, чье лицо сильнее искажала ненависть. Я был сильнее за счет ярости, но и мне досталось от Буйка, под глазом светился шикарный фонарь. Нас растащил Кузнечик.

— Тихомиров, ты становишься неуправляемым, от тебя исходит угроза обществу.

— Что вы говорите? — сверкнул я глазами. — Спасибо за информацию, запомню!

— Не паясничай, — возмутился Кузнечик. — Тебя однозначно испортила вольная жизнь! Ты должен немедленно вернуться домой. Покуролесил и хватит!

Меня всего распирало от возмущения.

— Лучше еще терпеть ужасы Пентагона, насмешки и подколки Буйка и других, но я не вернусь домой, пока они сами меня об этом не попросят!

— Ты прекрасно знаешь, что твои родители этого не сделают, — лицо Кузнечика помрачнело.

— Кишка тонка или гордость не позволяет?! — я с вызовом посмотрел на классного руководителя.

— Послушай, Евгений, — Кузнечик сделал вид, что не слышал моей последней фразы. — Нельзя быть таким непримиримым, ты неадекватно все воспринимаешь. У тебя все виноваты, кроме тебя самого.

Я невольно залился краской. Слова Кузнечика задели за живое.

— Никто не хочет знать, что у меня на душе, — произнес я, сдерживая дыхание. — Они сделали меня моральным уродом, — голос мой надломился. — Виктор Анатольевич, вас насиловали в тринадцать лет?