– Небось не станет! – успокоил его Эрвальд. – Потому что этого никто не докажет. Да и с какой стати он будет тебя обижать ? Вот увидишь, он просто буквоед и законник, и больше ничего! Да за тебя любой человек из нашего прихода пойдет в свидетели! Я так ему и скажу, и он успокоится .
В тот же день весть об этом случае разошлась по всему приходу.
Второй тучкой, омрачившей ясный горизонт, был мальчишка с разбитой головой. Рыдая и хлюпая носом, он поведал, что играл с мальчишками в мяч возле дома священника, где есть гладкая стена, об которую они бросали мяч и, конечно, подняли шум. Дети и раньше там, бывало, играли, и отец Адам разве что тряс в шутку кулаком, а сам только улыбался. Когда же шум надоедал ему, священник цыкал на детей, и те разбегались врассыпную.
Однако на этот раз дверь открылась и из нее выскочил здоровенный верзила в черном, он ужасно ругался и размахивал длинной палкой. Дети перепугались и дунули прочь со всех ног, но не тут-то было. Двое или трое отделались синяками, а одному неудачнику так досталось, что он упал, оглушенный, с пробитой головой. Крови было – страшно посмотреть! Что и неудивительно, когда ранена голова.
– Я, конечно, понимаю, что от этих пострелят осатанеть можно, – сказал Эрвальд Кадфаэлю, после того как мальчика успокоили, перевязали и возмущенная мамаша увела за руку свое чадо. – Мне, да и тебе, я думаю, тоже случалось раздавать тумаки и затрещины, но ведь не палкой же вроде его тяжелого посоха!
– Может, он нечаянно ударил, не желая этого? – предположил Кадфаэль. – Но не думаю, что он столь же добродушно будет терпеть проделки этих негодников, как ваш покойный отец Адам. Мальчишкам лучше не попадаться ему под руку, а при встрече вести себя как следует.
Вскоре стало ясно, что мальчишки это и сами поняли, потому что перестали заводить шумные игры возле маленького домика в конце переулка, а когда на главной улице Форгейта показывалась высокая фигура священника, идущего стремительной походкой, от которой полы развевающегося плаща вздымались у него за спиной, точно два черных крыла, ребятишек как ветром сдувало у него с дороги и даже ни в чем не провинившиеся предпочитали держаться на безопасном расстоянии.
Отца Эйлиота никак нельзя было упрекнуть в небрежном отношении к своим обязанностям. Он строго соблюдал часы молитвы, и ничто не могло его отвлечь от выполнения предписанного – проповеди его были суровы, он набожно служил, навещал болящих и наставлял к покаянию согрешивших прихожан. Утешая болящих, он бывал суров до безжалостности, за грехи он налагал такую жесткую епитимью, к какой не привыкла его паства. Столь же ревностно он следил за выполнением хозяйственных дел – за сбором десятины и возделыванием церковной пашни. Как-то дошло до того, что один из соседей пожаловался, что священник распахал половину его поля, лежавшую под паром, на что Элгар заявил, мол, так велел ему хозяин, потому что это большой грех оставлять пашню в запустении.
Отец Адам в свое время учил нескольких мальчиков начаткам грамоты, и его преемник стал продолжать эти занятия, но дети с каждым разом все неохотнее шли к нему на урок и жаловались дома, что учитель то и дело бьет их за малейшую ошибку, не говоря уже о серьезной провинности.
– В этом виноват отец Адам! – надменно сказал брат Жером. – Обыкновенное справедливое наказание они воспринимают как насилие над собой. Что сказано в правилах по этому поводу? Мальчики и отроки, кои не могут уразуметь, сколь страшно отлучение от Церкви, должны быть наказуемы за свои проступки постом или розгою ради их собственного блага. И, поступая так, священник совершенно прав.
– Я не согласен, что ошибку в чтении можно считать проступком, – живо возразил брат Павел, горячо вступаясь за мальчиков, которые были не старше его воспитанников из монастырской школы. – Проступком можно считать то, что делается сознательно и по злой воле, а тут дети отвечали, как умели, желая все сделать правильно.
– Проступок заключается в небрежении и невнимании, из-за которых дети не знали заданного урока, – важно надув щеки, отвечал брат Жером. – Ученик должен слушать со вниманием, тогда он будет отвечать без ошибок.
– Куда уж там! Они же у него совсем запуганы, – досадливо бросил ему брат Павел и, опасаясь за собственную горячность, поспешно удалился, не желая больше спорить.
Брату Павлу казалось, что Жером так и подставляет ему под руку свою елейную рожу, но Павел, который, подобно многим сильным и крупным мужчинам, бывал поразительно ласков и кроток со слабыми и беззащитными, каковыми были его младшие воспитанники, слишком хорошо сознавал, как могут его кулаки отделать противника, не уступающего ему в силе. Что останется от такого сморчка, как Жером, даже подумать страшно!
Прошло больше недели, прежде чем неприятные новости дошли до слуха аббата Радульфуса. Все началось с пустяковой, в сущности, жалобы, а именно с того, что отца Эйлиота угораздило прилюдно обвинить форгейтского пекаря Джордана Эчарда в том, что тот выпекает буханки с недовесом, и тут Джордан, уязвленный в своей профессиональной гордости, решил во что бы то ни стало добиться справедливости.
– Ну и везучий же парень наш Джордан! – весело высказался провост Эрвальд. – Надо же так, чтобы против него выдвинули такое обвинение, в которое никто не поверит, и любой под присягой подтвердит, что это не так! Джордан всегда выпекал полновесные буханки, не знаю, как у него насчет остального, а в этом он всегда был честен. Вот если бы ему приписали какого-нибудь внебрачного ребенка из тех, что родились в этом году, тут бы он, пожалуй, язык прикусил. Но хлебопек он честнейший и никогда никого не обвешивал! Как священника угораздило эдак оконфузиться, для меня загадка. А Джордан теперь рвет и мечет, язык у него хорошо подвешен, так что он еще и за других, не таких смелых, пожалуй, вступится.
Вот так случилось, что форгейтский провост вместе с пекарем Джорданом и еще парочкой почтенных жителей предместья явился восемнадцатого декабря на собрание капитула просить аудиенции у аббата Радульфуса.
– Я просил вас уединиться со мной для беседы, чтобы не мешать братьям-монахам в обсуждении насущных дел, – начал аббат, когда за ними закрылась дверь приемной в аббатских покоях. – Я понял, что вам нужно многое со мной обсудить, и хочу поговорить откровенно. Времени у нас достаточно. Слушаю вас, господин провост! Я, как и вы, желаю процветания и благополучия жителям Форгейта.
Обращаясь к мастеру Эрвальду, аббат намеренно употребил в речи его неофициальный титул, как бы приглашая того к неофициальному разговору. Эрвальд именно так это и понял.
– Отец аббат, – начал Эрвальд озабоченным тоном, – мы пришли к вам, потому что не очень довольны отношением к нам нового священника. На отце Эйлиоте лежат церковные обязанности, их он исполняет достойно, и в этом мы на него не жалуемся. Но вот когда он сталкивается с нами в обычной жизни, то нам не нравится его обращение. Он усомнился, свободный ли человек его работник Элгар или виллан, а нас даже не спросил. Уж мы-то хорошо знаем, что он свободный! Потом он заставил Элгара вспахать пар на участке своего соседа Эдвина, не сказав тому ни слова и не спросив разрешения. Он обвинил мастера Джордана, что тот якобы обвешивает народ, а мы все знаем, что это напраслина. Джордан славится тем, что печет хлеб вкусно и без обвеса.
– Это истинная правда, – с жаром вступил Джордан. – Я арендую пекарню у аббатства, работаю на вашей земле, вы знаете меня уже много лет и знаете, что для меня хорошая выпечка – дело чести!
– Вы совершенно правы, – согласился Радульфус. – Ваш хлеб хорош. Продолжайте, мастер провост, у вас ведь есть еще что сказать!
– Да, милорд, как не быть! – согласился Эрвальд, еще больше посерьезнев, – Вы, наверное, уже слыхали, как сурово отец Эйлиот обращается с учениками в школе. И так же жестоко он расправляется с ребятней из нашего прихода. Где бы ни встретил стайку мальчишек, он так и следит за ними: не дай бог, если кто-нибудь не так ступил! А вы ведь знаете, дети не могут без шалостей. Он распускает руки где надо и не надо. Дети боятся его. Это не дело, хотя не всякий, конечно, умеет терпеливо относиться к детям. Но и женщины тоже боятся. В своих проповедях он так расписывает адские мучения, что совсем их застращал.
