— Этот человек будет охранять тебя…

„А сам боялся их… я это видела“, — вздохнула Таня Дубинина.

Видимо, его заставили это сказать…

Изумленное тяжелое лицо идиота . Он склонился и лег мне на голову, потом сполз, я не могла дышать, мне в рот сперва забились его брюки, рубаха, потом потная шея и мокрые, хоть выжимай, губы, слюни с запахом…

— Ай, не надааа!.. — кое-как выкрикнула я и вырвалась из-под липких цепких губ, впивающихся в меня…

Я проснулась в слезах. Мне приснился покойный мальчик, сын Нины Ивановны, которой уже нет. И его нет.

— Зачем мы приехали сюда, Господи? — горько заплакала я. — Зачем? За бедой? Ты знал, Господи, что с нами будет?.. Эх, ты-ы…

Букет засохших ландышей в граненом стакане, комната Анны Львовны поражала своей изысканной бедностью. Кровать с железными спинками, на которой я спала, стол, стул, шкафчик с кривой дверкой… И толстый тюль топленого цвета на длинном крестообразном окне. Глафира спала на своей подушке у стены и дышала алыми губками.

— Пойдем в шашки сыграем? — старушечья голова в проеме двери подмигивает одним глазом. — Не спи, еще рано, чего ночью делать будешь? Опять ходить?

— Сейчас, Анна Львовна, — я села на кровати и потерла двумя руками лоб.

— Не расстраивайся, все образуется, вот увидишь, я знаю, — сказала Анна Львовна, и я ей почти поверила.

А на следующий день!..

На задворках трех „сталинок“ стоит котельная. Там Дима поставил нашу „Газель“, на которой мы приехали в Полежаевск.

Я подошла к машине проверить, цела ли она? Вроде никто не забирался, двери и окна целые, ключи были у Димы, а мне просто хотелось посидеть в ней и вспомнить, как мы ехали сюда, но я постояла, прижавшись к синему мятому боку, и пошла обратно к подъезду.

И тут я увидела его. Моего мужа. Диму. Он шел ко мне со стороны дороги и… дошел.

Срок задержания предварительного следствия не должен превышать двух месяцев, и Диму выпустили. Обвинение предъявлять не стали. Здоровье раненого Димой милиционера резко пошло на поправку, в общем, не обошлось без чуда в этом деле. Оправданием послужило то, что капитан Виноградов был одет в тренировочные штаны и клетчатую рубашку, когда с криком:

— Сигнал „К штурму!“ — вбежал в распахнутую квартиру Сидоровых-Гильзаби!

Дима. Он пришел в ту ночь — меня нет. Вещи раскиданы… Убили? Ограбили? Или взяли с собой? То, что я в роддоме, он естественно, не знал. Пустая квартира. Мазута с Саркисом нет. Никого.

Пошел к Тане Дубининой. Но увидел, что дверь Нины Ивановны не заперта, забежал, увидел мальчика, тот лежал в прихожей. Услышал крик, вбежал в кухню — там кипел бак с бельем, в комнату — там мужчина душит женщину, хотя поза была похожа на любовное соитие, если бы не руки на шее Нины. Помнит, как боль расколола голову напополам, потом, как очнулся и лежал на полу, пахло дымом, встал, набрал 02, что-то сказал в трубку. Машинально схватил топор с пола, кое-как спустился вниз, в квартире на первом этаже опять никого не было. Пустая квартира с открытой дверью и разбросанными вещами. Снова поднялся наверх, видимо, тогда его видели идущим по лестнице с топором…

Помнит, как в квартиру вбежал какой-то мужик с пистолетом, и он кинул в него топор. Попал в шею. То, что это был милиционер… не знал. Его стали бить.

Все.

Анна Львовна помахала нам ручкой из окна. Мы уезжали.

Черно-белые пейзажи домов, улиц, и черно-белые люди вокруг. Все плохое закончилось, а глаза отказывались это замечать.

Мы оставили этот город с его гигантским „УДОВЛЕТВОРЮ!“ на заборе промзоны и там, за пределами наша жизнь, может быть, снова обретет цвет.

Машина нагрелась от солнца. На нее никто не покусился и не посягнул ввиду явной дряхлости, хотя следы гвоздя или отвертки на замках и чей-то невыносимый запах все-таки присутствовали.

Кто-то, все-таки, ночевал в ней и не раз, но взять в ней все равно было нечего, кроме разве засаленной подушки Мурадым-аги, которую мы так и не удосужились выкинуть еще в пути, нас просто завертела жизнь, люди и много чего еще…

Дима держал Глафиру, я двумя пальчиками взяла этот вонючий мешок и кинула его в кусты, но не попала.

— Тяжелая какая подушка, — поморщилась я. — Грязи…

Дима, как мяч пнул подушку ногой — она взлетела в воздух и взорвалась!.. Из нее вместе с перьями посыпались деньги, деньги, деньги!..

Было жарко, светло и солнечно… Только что здесь шли мамы с колясками, носились на велосипедах дети, и кто-то истошно вопил из кустов:

— Смотри-и-и!.. Он идет! Прячься!..

Я оглянулась. Что-то там торчало красное из черемухи… И вот из засаленной подушки летний ветер разносил купюры с лысым черепом американского президента, потом с прилизанной челочкой и, наконец, — со слащавой физиономией в галстуке. И — никого вокруг!

Время словно остановилось.

Провал временной все тянулся и длился, пока мы лихорадочно собирали выпавшие и летающие в воздухе деньги, я — в подол сарафана, Дима — просто в руки.

Мы покидали этот город через полчаса.

Провал во времени куда-то отошел в сторонку, и из-за кустов снова кто-то истошно завопил:

— Смотри-и-и!.. Он идет! Прячься!

Я оглянулась, „Газель“ качнуло, и мы покинули Полежаевск навсегда.

— Желаю тебе жениха хорошего, пять дочек и денег мешок! — обычно напутствовала меня, начиная с 8 лет, тетя Варя Тимохина, когда я помогала донести ей воду с колонки. Наша ближняя соседка в Сапожке.

„Вот ведь, исполнилось“, — вздохнула я и выпустила подол из рук. Деньги упали на пыльный резиновый пол фургона, шевелясь, как живые мыши. Одна денежка даже пискнула…

— Дочка! Цыганочка! Приехала-а-а-а!!! — крикнула моя бабушка, встречая нас на перроне вокзала. Фургон наш развалился, лишь только мы подъехали к Уралу. — А где — твой-то? — принимая на руки Глашку, бабушка оглядывала всех выходящих из поезда. На пятачке перед старым вокзальным зданием с золотыми буквами „Сапожок-на-Оби“ сидели голуби и две вороны.

— Мой-то?.. Баушк, да вон он чемоданы тащит, сейчас, подожди! — я вздохнула и всхлипнула. — Ой, ба, как плохо в людях жить! А дома-а-а как хорошо!

— Да, доча, да! Дома лучше всего! — вздохнула моя цыганистого вида бабка. — Ой, Глафира-то, вылитая я! Глафира, я твоя прабабка, имей в виду!..

Вот так.

Про Наташу в ее Сапожке я сказать не могу ничего, потому что не знаю. Плацкартный билет до Сапожка изрядно дорог. Наташа с мужем уехали, и дай им Бог всего! Всего-всего!!!

А вот про Альбину мне местная гадалка нагадала, что жить они с Иншаковым будут в радости, согласии и долго-о-о. И родятся у них пять сыновей, один краше другого… И все пятеро будут адмиралами.

Ну, что же, поживем — увидим. А пока —

Пока.

Пес печатал-печатал, а последняя глава все никак и никак…

Абзац следовал за красной строкой, потом шли запятые, снова буковки, кавычки, бр-р-рррр…

И допечатался до того, что уснул прямо за клавиатурой…

Последние слова, выбитые темно-рыжей лапой, были про свое, про собачье.

СЛЕПОЙ ПОВОДЫРЬ — цыганочка с выходом.

Пес хотел напоследок рассказать и поведать миру, как хозяин вместо чая выпил водки и потащился сам и повел его (какая прогулка без собаки!!!) на середину трассы „Москва—Крым“ голосовать, чтобы домчаться с ветерком до Бахчисарая, искупаться в море, где-нибудь в Судаке, поесть алычи и вернуться тем же макаром в Полежаевск на Архангельскую улицу!

Хозяин пса был экстравертом, хорошо, хоть слепой, с такими-то замашками он в миг расшвырял бы весь мир к черту на кулички!

— Ой-ой! — Пес заскулил, всхлипнул и, цапнув во сне блоху, продолжил спать, не слыша, что входная дверь уже открылась… Тихо вошла дочь хозяина, грустная молодая дама в очечках и юбке сквозь которую сияли, как мотыльки в ночи, бархатные и мягкие коленки.