Джудит Перл, в девичестве Джудит Вестье, – единственная наследница самого крупного в городе сукновального дела – не была особенно красивой. Однако во всей ее внешности ощущалось некое достоинство, которое привлекало к ней внимание и делало ее заметной даже в густой толпе. Для женщины она была выше среднего роста, прямая и стройная, в ее осанке и походке чувствовалось определенное изящество. Уложенные в косы блестящие, цвета мореного дуба волосы венчали бледное лицо вдовы, сужавшееся от горделивого чела к заостренному подбородку; у нее были широкие выступающие скулы, впалые щеки и выразительный подвижный рот, слишком большой, чтобы его можно было назвать красивым, но благородной формы. Глаза были темно-серыми, очень ясными и большими, они не поверяли своих тайн, но и не скрывали ничего. Четыре года назад Кадфаэль оказался лицом к лицу с этой молодой женщиной у смертного ложа ее мужа, и она ни разу не опустила глаз, не отвернулась и, не дрогнув, смотрела, как счастье ее жизни неумолимо утекает сквозь пальцы. Через две недели у нее случился выкидыш, она потеряла и ребенка. Эдред не оставил ей ничего.
«Хью прав, – подумал Кадфаэль, заставляя себя снова обратиться мыслями к литургии. – Она молода, она должна выйти замуж».
Свет июньского полуденного солнца падал длинными золотыми полосами на хор и стоящие в нем ряды монахов и послушников, высвечивая то тут, то там пол-лица, оставляя вторую половину в глубокой тени и вынуждая прищуривать глаза от нестерпимого сияния. Свод над головами рассеивал отраженный блеск и превращал его в мягкое, как бы немое свечение, в котором четко прорисовывались каменные резные листья на куполе. Казалось, здесь, в вышине, сливаются музыка и свет. После затянувшейся зимней спячки лето наконец понемногу проникало в храм.
Похоже, Кадфаэль был не единственным, кто не мог сосредоточиться на службе, чьи мысли витали далеко. Регент, брат Ансельм, погруженный в пение, поднял к солнцу вдохновенное лицо, глаза его были закрыты, он знал каждую ноту наизусть. Однако стоявший рядом с ним брат Эльюрик, хранитель алтаря Пречистой Девы, молился рассеянно – повернув голову в сторону приходского алтаря, он прислушивался к доносившемуся оттуда мягкому, тихому пению.
Эльюрик жил в монастыре с детства, но только недавно дал обет и стал монахом. Ему доверили обязанности хранителя алтаря, так как не сомневались, что он достоин этого. Раньше ему, как и другим юным послушникам, по молодости лет не дозволялось всецелое служение. Кадфаэлю всегда казалось неразумным, что тех, кто был послушником с раннего возраста, считали совершенно невинными, почти ангелами, в то время как к обращенным, пришедшим в монастырь по собственной воле и в зрелом возрасте, относились как к людям, постоянно испытывающим искушения и в трудной борьбе преодолевающим их. Так определил святой Ансельм и велел никогда не осыпать друг друга упреками и не завидовать друг другу. Однако когда речь заходила об ответственном деле, его предпочитали поручать обращенным, быть может, потому, что у них был опыт по части противостояния обману, трудностям и соблазнам, которыми полон окружающий мир. А уход за алтарем, свечи, покровы, особые молитвы – все это можно было доверить и невинному.
Брату Эльюрику недавно исполнилось двадцать лет, он был самым образованным и благочестивым среди своих сверстников – высокий, хорошо сложенный юноша, черноволосый и черноглазый. Он жил в монастыре с трехлетнего возраста и не знал ничего о мире, находящемся за монастырскими стенами. Не ведая, что такое грех, он боялся его, как некоего неизвестного чудовища, и на исповеди прилежно, по крупицам, разбирал собственные крошечные слабости, ожидая за них жестокого наказания, как за смертные грехи. Странно было, что столь благочестивый юноша уделяет мало внимания литургии. Эльюрик повернул голову в сторону, так что подбородок касался его плеча, губы были неподвижны, как будто он забыл слова псалма. Не отрываясь, он смотрел туда же, куда несколько минут назад взирал Кадфаэль.
«Вот только с места брата Эльюрика Джудит лучше видно, – подумал Кадфаэль. – И ее склоненное лицо, и сцепленные руки, и складки ткани на груди».
Это созерцание, похоже, не доставляло радости брату Эльюрику, он был напряжен до предела и трепетал, как струна. Когда он опомнился и отвел взгляд, по его телу пробежала дрожь.
«Так-так! – озарило Кадфаэля. – А ведь через восемь дней ему предстоит отнести ей розу. Эту обязанность следовало бы поручить какому-нибудь старому закоснелому грешнику вроде меня, который посмотрит на молодую женщину, насладится этим зрелищем и уйдет, не возбудив волнения в ней и не взволновавшись сам, а не такому легко ранимому юноше, который, конечно же, никогда не оставался наедине с женщиной с тех пор, как мать позволила забрать его у нее из рук. Жаль, что она это сделала! А эта бедная женщина, вдова Перл, самый вид которой заставляет сердце Эльюрика болезненно сжиматься, серьезная и печальная, пережившая столько горя и все же сдержанная, она спокойна, как сама Пречистая Дева. А ему нужно прийти к ней и передать белую розу, и, когда он будет отдавать ей цветок, их руки, наверное, соприкоснутся. Я теперь припоминаю: Ансельм говорил, что юноша немного поэт. Какие же глупости совершаются без всякого злого умысла!»
Теперь было уже поздно обращать свои мысли к тому, чему до́лжно, – к молитве и прославлению Господа. Кадфаэль успокаивал себя надеждой, что, когда братия после службы покинет хор, эта женщина уйдет. И слава Богу, она действительно ушла.
Однако направилась вдова в сарайчик Кадфаэля, где тот и нашел ее, когда явился перелить отвар, который перед мессой поставил остужаться. Джудит терпеливо ждала у открытой двери. Она не хмурила чело, голос не дрожал, – словом, выглядела сия особа совершенно спокойной. Огонь, сжигавший Эльюрика, ее не затронул. Кадфаэль пригласил женщину войти, и она последовала за ним, пройдя под раскачивающимися на сквозняке, шуршащими пучками сушеных трав, которые свисали с потолочных балок.
– Ты как-то делал мне мазь, брат Кадфаэль, если помнишь. От сыпи на руках. У одной из моих чесальщиц появляются мелкие прыщики, когда она обрабатывает состриженную овечью шерсть. Но не каждый год – вот что странно. А нынче с ней опять беда.
– Как же! – промолвил Кадфаэль. – Это было три года назад. Разумеется, я помню. Сейчас я сделаю свежую мазь, если у тебя есть время подождать несколько минут.
Похоже, время у нее было. Джудит села на деревянную лавку у бревенчатой стены и расправила на коленях свою темную юбку. Так она и сидела – прямо и молча, пока Кадфаэль доставал ступку, пестик и маленькие весы с медными гирьками.
– Как идут у вас дела в городе? – спросил он, отвешивая свиной жир и растительное масло.
– Хорошо, – сдержанно ответила женщина. – Мне приходится много заниматься делами мастерской, стрижка овец прошла лучше, чем я ожидала. Не могу жаловаться. Разве не странно, – продолжала она более оживленно, – что шерсть вызывает эту сыпь у Бранвен, а ты пользуешься жиром, снятым с шерсти, чтобы лечить болезни кожи у людей?
– Такое в природе случается, – сказал Кадфаэль. – Есть растения, которых лучше не касаться, а то беда. И никто не знает почему. Мы учимся, наблюдая. Насколько я помню, эта мазь помогла.
– О да, руки у нее быстро зажили. Но я не хочу больше давать ей чесать шерсть, а думаю научить ее ткать. Когда шерсть будет вымыта, спрядена и выкрашена, может быть, она не станет раздражать ей кожу. Бранвен – смышленая девушка, она скоро научится.
Кадфаэлю, который трудился, повернувшись к Джудит спиной, показалось, что она говорит, лишь бы не молчать, но думает о чем-то очень далеком. Поэтому монах совсем не удивился, когда внезапно Джудит произнесла совершенно иным тоном, решительно и твердо:
– Брат Кадфаэль, я думаю постричься в монахини. Кроме шуток… Мир не столь хорош, чтобы стоило колебаться – уходить из него или нет, да и положение мое таково, что мне не на что надеяться и ждать, когда наступят лучшие времена. Дело может спокойно обойтись без меня, кузен Майлс вполне успешно ведет его и дорожит им гораздо больше, чем я. О, свои обязанности я выполняю как положено, но он прекрасно справится и один. Что же мне колебаться?
