– Само собой, – отозвался Хью, – услышу от него, как обстоят дела на юге, тогда и смогу прикинуть, что следует предпринять здесь. Мы-то находимся далеко от центра событий, а королева – храни ее Господь – собрала отменное войско. К ней присоединились фламандцы, уцелевшие под Линкольном. И она горы свернет, чтобы вызволить Стефана. Ведь она, – убежденно промолвил Хью, – лучший стратег, нежели ее муж. Понятное дело, не на поле боя – я видел его под Линкольном и готов побожиться, что второго такого рыцаря во всей Европе не сыщешь. Зато, не в пример ему, она, поставив перед собой цель, не успокоится, пока не добьется своего; он же запросто может погнаться за двумя зайцами. Ходят слухи, и я склонен им верить, что разъезды королевы все ближе подтягиваются к Лондону. Может статься, что, заявившись в Вестминстер, императрица угодит в западню.

– А правду ли говорят, что лондонцы согласились впустить Матильду в город? Поговаривают, что их депутация, хоть и робко, с оговорками, высказывалась все же в пользу Стефана, – они не сразу согласились с тем, что им навязывали. Сдается мне, – вздохнул Кадфаэль, – не всякий решится возражать самому Генри Винчестерскому. Чтобы не оробеть перед таким лордом, требуется немалое мужество.

– Они согласились впустить ее, а это равнозначно признанию ее королевой. Правда, я слыхал, они до сих пор тянут время, оговаривая условия, а любые проволочки на руку мне и Стефану. Эх, – мечтательно произнес Хью, – вот бы мне послать верного человека в Бристоль. – Луч света упал на его лицо – решительное, сосредоточенное. – Можно ведь отыскать лазейку в любой замок, в любое подземелье. Двое-трое надежных людей многого могут добиться. Пригоршня золота тюремщику – глядишь, и дело сделано… Вызволяли же королей из плена в прежние времена, даже когда те были закованы в цепи, а Стефан, слава Богу, не содержится в оковах. На такое Матильда пока не решилась. Впрочем, Кадфаэль, все это пустые мечтания. Мое место здесь, и дай мне Бог удержать Шропшир, а до Бристоля, увы, мне не добраться.

– Если твой король вырвется на свободу, – промолвил Кадфаэль, – ему очень даже пригодится сбереженное тобой графство.

Монах снял горшочек с жаровни и поставил его остывать на специально для того предназначенную каменную плиту, лежавшую на полу. Распрямил спину он не без усилия, ибо возраст порой давал о себе знать. Правда, для своих лет Кадфаэль был бодр и проворен.

– Ну вот, с этим делом я вроде управился, – заявил монах, потирая руки. – Давай-ка выйдем полюбуемся цветами, что я вырастил к празднику святой Уинифред. Отец аббат вернется в обитель как раз к этому событию и сам будет руководить церемонией перенесения мощей из часовни Святого Жиля. Хлопот нам предстоит немало, ведь к празднику в аббатство понаедет уйма паломников.

Четыре года назад на алтаре часовни приюта Святого Жиля, расположенной на самой окраине Шрусберийского предместья, была установлена рака с останками святой Уинифред, привезенными из валлийского прихода Гвитерин, места ее захоронения. В богадельне призревали всех недужных и увечных, в том числе и прокаженных, которым доступ в город был заказан. Оттуда, из часовни, раку с мощами торжественной процессией перенесли в церковь аббатства, где и поместили на алтарь. Чудотворные мощи стали главной святыней аббатства: страждущие во множестве стекались в Шрусбери, дабы обратиться к валлийской святой с мольбой о помощи и исцелении. В нынешнем году шрусберийские братья решили повторить завершающий этап достославного путешествия святой и, как и четыре года назад, торжественно перенести раку с ее мощами из часовни в церковь, а затем допустить к алтарю всех, кто явится в аббатство с молитвами и дарами. Слава святой Уинифред каждый год привлекала немало паломников, ну а уж нынче их следовало ждать в несметном количестве.

– Можно подумать, – промолвил Хью, оглядывая цветочные клумбы, на которых весенняя свежесть красок уже готова была смениться ярким великолепием лета, – что вы собираетесь ее венчать.

Садик Кадфаэля окружала живая изгородь из кустов боярышника, усыпанных белоснежными цветами, и орешника, на которых покачивались серебристые сережки. Из травы выглядывали анемоны, поднимали плотные, тугие головки ирисы. Даже розы, судя по набухшим бутонам, вот-вот должны были распуститься, а круглые коробочки пионов, полные пахучих семян, которые брат Кадфаэль использовал при приготовлении целебных снадобий, а повар аббата брат Петр – в качестве пряной приправы, чуть не лопались.

– Пожалуй, ты не так уж далек от истины, – сказал Кадфаэль, с довольным видом созерцавший плоды своих трудов. – Но венчание это знаменует союз возвышенный и целомудренный, ибо блаженная дева хранила невинность до самой своей смерти.

– А что, после смерти ты ей суженого сыскал да и свадебку сыграл? – мимоходом пошутил Хью, желая отвлечься от тягостных размышлений о государственных делах.

Здесь, в благоухающем саду, хотелось думать лишь о покое, дружбе, любви, жизни и плодородии. Хью не ожидал, что слова его останутся без ответа, однако монах молчал, и молодой человек почуял, что за этим молчанием что-то кроется. Он навострил уши, украдкой повернул голову и устремил на друга пристальный взгляд. И в этот момент монах то ли по рассеянности, то ли с умыслом обронил:

– Свадьбу не свадьбу, а суженого, можно сказать, что и сыскал. Доброго человека и преданного ее защитника. Он заслужил награду, выпавшую на его долю.

Хью с любопытством поднял брови и через плечо кинул взгляд на монастырскую церковь, где, как известно, в запечатанной раке на алтаре покоилась пресловутая святая. Рака эта, богато изукрашенная, с виду была не слишком велика, хотя вполне могла служить достаточно просторным вместилищем для хрупкого скелета валлийской святой – народ в Уэльсе не особо рослый.

– Похоже, для двоих места там маловато, – лукаво заметил Хью.

– Так ведь что она, что он – вовсе не великаны, да к тому же и лежат не здесь. А уж там, куда мы их положили, места предостаточно, – промолвил монах. От него не укрылось, что Хью озадачен и не успокоится, пока не разгадает эту загадку.

– По-твоему, выходит, – в недоумении спросил Берингар, – что в этом разукрашенном гробу, выставленном на всеобщее обозрение, никакой святой нет и в помине?

– Не знаю, что и сказать, приятель. Хотелось бы мне, чтобы она одновременно пребывала в двух местах. Простому смертному такое, конечно, не под силу, ну а для святой – кто знает? Три дня и три ночи она действительно провела там – уж это-то я доподлинно знаю. Не исключено, что она оставила внутри толику своей святости – хотя бы в благодарность за то, что мы вернули ее в родные края, туда, где, как я искренне верю и всегда буду верить, она желала остаться. Но при всем при том, – добавил Кадфаэль, покачав головой, – меня все же гложет сомнение. А что, если я неверно истолковал ее волю?

– Тогда тебе остается надеяться лишь на исповедь и покаяние, – беспечно промолвил Хью.

– Дождусь, когда брат Марк станет священником!

Молодой брат Марк, служивший в последнее время в богадельне Святого Жиля, покинул родную обитель и уехал в духовную школу епископа Личфилда. Денег, пожертвованных Леориком Аспли, должно было хватить молодому монаху на то, чтобы оплатить учение и хотя бы в отдаленном будущем добиться исполнения заветной мечты – удостоиться священнического сана, к каковому Марк, несомненно, был предназначен самим Всевышним.

– Ему-то я и собираюсь поведать кое-какие свои грехи, – признался Кадфаэль, – хотя, может, я ошибаюсь и греха в тех делах никакого нет. Марк целых три года был моей правой рукой, я вложил в него частицу своей души, и он знает меня лучше, чем кто-либо другой. Ну если не считать тебя, – промолвил монах с лукавой невинностью во взоре. – Марку я открою всю правду – пусть судит. От него я готов принять любую епитимью. Ты, Хью, и сам умеешь судить по справедливости, но грехи отпускать не властен.

– Да и епитимью налагать тоже, – весело рассмеялся Хью, – может, так оно и лучше. Откройся-ка мне, старина: и душу облегчишь, и обойдешься без церковного покаяния.