– Как звали ее отца? – спросил Кадфаэль, помешивая густеющее снадобье. До вечерни он успеет снять его с огня и поставить охлаждаться.
– Хамон Фицгимар де Массар.
Юноша гордо и торжественно подчеркнул второе имя, данное по отцу. Похоже, не перевелись еще молодые люди, приученные относиться к именам погибших героев с должным почтением.
– Ее дедом был тот самый Гимар де Массар, который участвовал во взятии Иерусалима, а после в битве при Аскалоне попал в плен и умер от ран. У Иветы его шлем и меч, она бережет их как зеницу ока. После смерти воина их прислали сюда Фатимиды[1].
Да, именно так они поступили – в знак уважения к храброму врагу. Их просили также вернуть его тело, захороненное во временной гробнице, и они благосклонно отнеслись к просьбе. Но между вождями крестоносцев то и дело вспыхивали раздоры, и это помешало христианам захватить порт Аскалон. В результате переговоры о возвращении тела рыцаря прервались и со временем позабылись. Благородные враги с честью похоронили его, и там он и остался лежать. Очень давно это было.
– Да, помню, – сказал Кадфаэль.
– И какой стыд, что с единственной наследницей славного рода обходятся нынче дурно, отнимают у нее право на счастье!
– Что правда, то правда, – сказал Кадфаэль, сняв горшок с огня и поставив его в сторонке на утоптанный земляной пол.
– Нельзя этому потакать, – решительно заявил Йоселин. – Этому должен быть положен конец. – Он глубоко вздохнул и поднялся с места. – Ничего не поделаешь, надо идти. – Он окинул взглядом ряды бутылей и склянок и свисавшие сверху пучки засушенных трав. Нетрудно было предположить, что в этом сарайчике есть снадобья на все случаи жизни. – А не найдется ли у тебя тут чего-нибудь, что я мог бы подсыпать ему в кубок? Ему или Пикару – какая разница, кому именно? Стоит любому из них отправиться на тот свет – и Ивета будет свободна. Заодно на этом свете станет легче дышать.
– Если ты говоришь серьезно, то твоя душа в опасности, мой мальчик, – решительно сказал Кадфаэль. – А если по недомыслию, то мне следовало бы просто тебе уши надрать. Не будь ты таким верзилой, я, может, и попытался бы.
Лицо юноши на мгновение озарилось теплой, хотя и скорбной улыбкой.
– Я могу наклониться, – предложил он.
– Ты не хуже меня знаешь, дитя мое, что не решишься на такое грязное дело, как убийство. И ты причиняешь себе большое зло уже тем, что просто говоришь об этом.
– Не решусь? – мягко переспросил Йоселин, и улыбка сбежала с его лица. – Ты не знаешь, брат, как я могу поступить со своею душой, чтобы избавить Ивету от бед.
Слова юноши продолжали тревожить Кадфаэля в течение всей вечерни, да и потом, в теплой комнате, где монах провел в тишине последние полчаса перед сном. Тогда, в сарайчике, конечно, не оставалось ничего, кроме как сделать юнцу строгий выговор, твердо заявив ему, что он должен отказаться от своих черных мыслей, ибо добра от них не будет. Ведь этому юноше надлежит поступать только по-рыцарски, быть рыцарем – его судьба. И он должен, обязан отвергнуть другие пути. Но вот беда: Йоселин вполне здраво рассудил, ответив, что был бы величайшим глупцом, если б вызвал своего господина на поединок по всем рыцарским правилам. Домвиль даже не принял бы подобную дерзость всерьез, а просто вышвырнул бы нахала из дома, и дело с концом. И как тогда поможешь Ивете?
Но следует ли отсюда, что Йоселин и впрямь может пойти на убийство? Вспоминая его открытое смуглое лицо – казалось, не способное что-либо утаить – и его пылкий нрав, Кадфаэль с трудом мог в такое поверить. И все же существует еще эта миниатюрная, хрупкая девушка с покорной печалью на лице и безжизненными глазами. До ненавистной свадьбы остается два дня. Да, судьба возлюбленной – довод достаточно веский: ради ее спасения можно пойти и на пару убийств, хотя никакая цель не оправдывает злодеяния.
Необходимость что-то предпринять мучила Кадфаэля не меньше, чем Йоселина Люси. Ибо юная Ивета была внучкой Гимара де Массара, лишившейся всех родных, кроме этих двух надсмотрщиков, не спускающих с нее глаз. Мог ли он бросить последнюю из Массаров на произвол судьбы? Мог ли не пошевелить даже пальцем, он, который знал ее деда и ныне чтил его память? Это равносильно было тому, чтобы бросить в бою раненого и окруженного врагами товарища.
В теплой комнате к Кадфаэлю робко подошел брат Освин:
– Ты уже приготовил снадобье от кашля, брат? Это моя вина, позволь мне загладить ее как-нибудь. Я встану рано и разолью лекарство по бутылкам. Я причинил тебе столько лишних хлопот и должен как-то помочь.
Освин и не догадывался, сколько хлопот своей оплошностью он причинил на самом деле и какую непростую задачу неожиданно задал наставнику. Но, во всяком случае, он помог Кадфаэлю вспомнить о его основной обязанности в монастыре – после соблюдения устава, разумеется.
– Нет-нет, – торопливо сказал Кадфаэль. – Снадобье уже готово. Теперь ему надо остыть и как следует загустеть. Разливать его нужно будет только после заутрени, да и то, пожалуй, не сразу. Завтра твоя очередь быть чтецом на богослужении. Ты должен выполнять свои обязанности наилучшим образом и думать только о чтении.
«И оставить мои снадобья в покое!» – мысленно добавил он, отправляясь к себе помолиться на сон грядущий.
Вдруг неожиданная мысль поразила его: до чего же большие руки брата Освина похожи на руки Йоселина Люси. И однако эта пара рук несла разрушение всему, к чему прикасалась, а те, другие, несмотря на их размеры, действовали искусно и ловко – держали ли поводья серой в яблоках лошади или меч и копье, обнимали ли нежный стан девушки, у которой было тяжело на душе. И значит, с той же сноровкой обращались бы, если б пришлось, и с орудием убийства?
На следующее утро Кадфаэль поднялся рано. До заутрени было еще далеко, и травник отправился в свой сарайчик. Там он разлил по бутылкам остывшее за ночь снадобье, а затем отнес порцию его в лазарет брату Эдмунду. День занялся теплый, но туманный, было безветрие. На большом дворе царила обычная будничная суета, как всегда, она была особенно оживленной между заутреней и завтраком. В этот промежуток времени служили еще раннюю обедню для мирян – слуг и работников, – а потом позднюю обедню и молебен для капитула. Но сегодня, из-за приготовлений к завтрашней свадьбе, его сократили. Таким образом, до начала торжественной мессы в десять часов оставалось много свободного времени. Однако Кадфаэль не стал отдыхать, а использовал это время иначе: вернувшись в свой сад, он дал брату Освину задания на всю вторую половину дня. Задания были продуманы так, что уникальный помощник, вечно из самых благих побуждений сокрушающий все, казалось бы, не мог нанести большого ущерба делу. Хорошая пора осень: всегда есть что копать, дабы успеть подготовить землю до грядущих морозов. Кадфаэль вернулся на большой двор незадолго до десяти. Братья, послушники, гости и горожане уже начали собираться к мессе. Пикары только что покинули странноприимный дом, Ивета, как всегда, безмолвно шла между дядей и теткой. Девушка выглядела совсем одинокой. Но Кадфаэлю подумалось, что вид у нее тем не менее решительный и спокойный, словно слабый животворящий ветер вывел ее из оцепенения и отчаяния, вселив ей в сердце надежду – пусть даже на чудо.
Пожилая служанка, на лице которой, как и у Агнес, были написаны угрозы и неприязнь, следовала за ними по пятам. Дитя было надежно окружено стражей со всех сторон.
Опекуны лениво шли по двору в сопровождении брата Дэниса. Они уже подошли к южной двери церкви, когда в благостную тишину вдруг грубо вторгся яростный стук копыт. В следующий миг во двор ворвался галопом всадник на серой в яблоках лошади. Он несся так стремительно, что чуть было не раздавил монастырского привратника, прочие же слуги бросились врассыпную, как куры при виде лисы. Всадник резко осадил лошадь, копыта отчаянно заскрежетали о влажный булыжник. Кинув уздечку на шею лошади, седок спешился и застыл перед Годфри Пикаром. Льняные волосы наездника были взъерошены, голубые глаза сверкали, широко расставленные ноги и словно сведенное судорогой лицо говорили, что молодой человек разъярен не на шутку.