– Твои слова мудры, Мг'алаан, и я поступлю по‑твоему. Они идут бок о бок со словами Мдлаки и близки моим собственным мыслям, которые, правда, иногда омрачаются при виде стольких праздных воинов. То, что я создал, желая достигнуть величия и могущества, ныне поедает меня. Мы поняли друг друга, и теперь ты можешь идти. Я не забуду, чем обязан тебе за сегодняшний день, – подожди, пока мы раздобудем скот и девушек.

–  Баба! Нкоси! Ндабвзита! (Отец! Король! Славный властелин!) –сказал благодарный Мг'алаан.

Весь 1825 год зулусская армия не проводила крупных операций и большую часть времени оставалась в больших военных краалях. Замечательно, что в противоположность войскам Наполеона[123] она совершенно не знала заболеваний.

Только на равнинах севера, где распространена малярия, зулусское войско несло опустошительные потери. В тех местах свирепствовала и дизентерия. Однако после возвращения в страну зулусов оставшиеся в живых обычно быстро выздоравливали. Частично это объясняется тем, что на протяжении многих месяцев, пока длились оба неудачных похода на север, воины очень плохо питались. Временами им приходилось терпеть настоящий голод, и это сильно подрывало сопротивляемость организма. В последней же кампании Чаки, которая развернулась в 1828 году в здоровой местности (на территории нынешней Капской колонии), больных не было совсем, хотя в ней участвовало двадцать тысяч человек.

Постепенно Чака собрал в Булавайо и различных военных краалях тысячу двести молодых женщин, которых звал «сестрами». Народ обычно именовал это сообщество «Большим домом». В трех милях от Булавайо Чака построил себе специальный крааль для отдыха и развлечений и метко назвал его «Эм‑Тандени», то есть «Мостом любви». Там жили специально отобранные им женщины.

Здесь царила Мбузикази Ц'еле – бурная любовь Чаки, самозванная королева гарема, хотя краалем в целом правила не она, а суровая представительница королевского дома – дальняя родственница Чаки. Чтобы поддерживать порядок среди королевских наложниц, требовалась твердая рука: хорошие условия жизни, относительная праздность и властный голос природы, особенно сильный в этих ее детях, заставляли их идти на невероятный риск, чтобы заполучить себе мужчину.

У сторожей гарема – их называли «глазеющие на луну» – забот был полон рот. Зулусы не слышали о евнухах, а если бы и услышали, то, конечно, сочли бы кастрирование людей возмутительной гнусностью. Но Чака нашел другой выход из положения: он выбирал в сторожа гарема самых безобразных мужчин своего государства. Однако эти калибаны[124] вскоре обнаружили, что охранять гарем от вторжения мужчин извне – еще не самое трудное. Чем лучше они выполняли свои обязанности, тем большую опасность представляли для них самих истосковавшиеся по мужчинам праздные женщины. Бывали случаи, когда страсть настолько заволакивала очи этих нимф гарема, что они забывали об отталкивающей внешности своих сторожей и с надеждой подумывали о том, что благодетельная природа, наверно, нашла способ компенсировать их недостатки.

Поручая охрану гарема этим безобразным созданиям, Чака допустил важную ошибку: они ведь тоже страдали, вынужденные подавлять свои страсти, так как за пределами гарема незамужние женщины большей частью избегали таких мужчин. Фигурально выражаясь, Чака одних снабдил пищей без воды, а других – водой без пищи. Такое положение неизбежно вело к обмену. К тому же некоторые женщины гарема соблазняли сторожей, чтобы за эту взятку получить доступ к своим настоящим любовникам. Этим и бесчисленными другими способами находчивые наложницы почти всегда находили возможность перехитрить тугодумов‑охранников.

Обычно женщин гарема разделяла смертельная вражда, вызванная большей частью ревностью, но в одном они неизменно стояли друг за друга: когда надо было скрыть вину товарки. В дневное время они пользовались относительной свободой: им разрешалось покидать крааль, чтобы принести воды, выкупаться или собрать топлива, не говоря уже об отправлении естественных нужд. Однако мужчинам под угрозой немедленной казни запрещалось заходить на участки, где они бывали. Следует подчеркнуть, что зулусские женщины обычно отличаются воздержанностью и, только попав в гарем (сераль) и совершенно лишившись мужского общества, годам к двадцати пяти начинали бунтовать. Чака же мог удовлетворить не более двенадцати и уж никак не тысячу двести женщин.

Натаниэль Айзекс, высадившийся в Порт‑Натале после крушения брига «Мэри» 1 октября 1825 года, оставил дневник, где рассказывает о своем шестилетнем пребывании в стране зулусов. Ему было разрешено посетить гарем, но он чувствовал себя там неловко. Айзекс подтверждает показания зулусского хрониста о буйном характере гаремных женщин.

«Они окружили меня и принялись внимательно рассматривать, не считаясь с тем, хочу я того или нет, не думая о короле, который немедленно предал бы их казни, если б увидел в этот момент. Впрочем, женщины были очень осторожны – они знали, когда могут вольничать безнаказанно».

Чака имел обыкновение время от времени посещать Эм‑Тандени. В эти периоды все, у кого были тайные связи, действовали с предельной осторожностью. Король же развлекался со своими фаворитками, и прежде всего с Мбузикази Ц'еле, которая умела заставить его забыть все на свете. Мбузикази обнаружила, что обладает особым очарованием и умеет удерживать Чаку, как это удавалось Клеопатре с Цезарем и Марком Антонием.

Однако, хотя Мбузикази возбуждала чувственность Чаки, в сердце его продолжала безраздельно царить Пампата. Она никогда не утомляла его, в то время как Мбузикази надоедала ему после одного или двух бурных дней. Предпочтение, которое неизменно отдавал Чака Пампате, отравляло существование Мбузикази: она хорошо знала, что, хотя и вызывает в нем вожделение, теряет свое влияние, как только он насытится. Правда, Чаке доставляли удовольствие реплики, срывавшиеся с ее острого язычка, ибо она умела браниться, как никто другой, и буквально уничтожала своими насмешками остальные лилии гарема. Ее не любили и боялись настолько же, насколько любили Пампату.

Занимая положение первой фаворитки, Мбузикази не щадила никого, даже Пампату. Ее побаивался и Мбопа, так как она не стеснялась сказать любому мужчине, что она о нем думает. В одном отношении, однако, она отличалась чрезвычайным «благородством»: хранила как могла тайны «сестер», виновных в неверности, хотя это могло стоить жизни ей самой.

Рассказывают, что, встретив однажды в Булавайо Пампату, Мбузикази гневно оглядела ее с головы до ног и прошипела:

– Не понимаю, что нашел наш король в такой пресной старой суке с самодовольной рожей?! Это выше моего разумения. В твоем стареющем теле нет ничего, что могло бы хоть отдаленно сравниться с моим. Когда же ты раскрываешь рот, то оказывается, что у тебя нет собственного мнения и ты только повторяешь покорно чужие слова. Затем, с присущей тебе хитростью со множеством «но», ты медленно выворачиваешь эти суждения наизнанку, пока люди не уходят в направлении, обратному тому, откуда пришли. Тебе это, может, и кажется умным, я же называю это обманом... Почему ты молчишь, или ты глухонемая, да еще и дура в придачу, как можно заключить по твоей идиотской ухмылке?

Пампата продолжала кротко улыбаться и покачала головой. Она не смогла бы, даже при желании, найти лучший способ усилить ярость Мбузикази. Вокруг участниц этого странного поединка собралась толпа гаремных женщин. Они знали, что их любимица пустила в ход единственное свое оружие, способное остановить эту лавину желчи – а именно молчание и улыбку.

– Всякий раз, как я вижу твое лицо, меня тошнит, – продолжала Мбузикази. – Тебе следовало зваться «Рвотным». Как ты знаешь, это слово означает также «рыба».

Ты так же разговорчива, как рыба, и гораздо холодное ее. Настолько холодна, что, прикоснувшись к тебе, всякий мужчина перестанет быть самим собой – его мужские качества замерзнут. Пампата продолжала молча улыбаться. Тогда разъяренная Мбузикази стала кричать и рвать на себе волосы и убежала, осыпая свою невозмутимую соперницу градом отборной ругани.