Возвращаясь в лазарет после недолгой отлучки, Кадфаэль предчувствовал, кого там застанет, и предчувствие его не обмануло.

Брат Евтропий и уже встававший самостоятельно мастер Уильям сидели друг напротив друга по обе стороны от очага и приятельски беседовали. Голоса их звучали негромко и рассудительно. Порой они умолкали, но долгое молчание казалось даже более красноречивым, нежели речь, ибо было исполнено глубокого значения и смысла. Трудно было определить, что за нить связала этих двоих, но в прочности установившейся связи сомневаться не приходилось.

Кадфаэль отнюдь не хотел прерывать дружескую, доверительную беседу. Скорее, он предпочел бы удалиться незамеченным, однако же слабый скрип отворившейся двери привлек внимание брата Евтропия, и тот тут же поднялся с места, явно выказывая намерение уйти.

— Да, да, брат, я и сам вижу, что чересчур засиделся. Мне пора идти. — И, обратившись к Уильяму, промолвил; — Я непременно зайду еще.

Время и впрямь было довольно позднее, в самый раз, чтобы отправляться на боковую. Евтропий вышагивал рядом с братом Кадфаэлем и, судя по всему, пребывал в полном согласии со всем миром и с самим собой. Правда, надо заметить, вид у него был несколько ошарашенный, словно после удара громом, да такого, от которого у него открылись глаза и вернулась возможность этот самый мир видеть. Он чувствовал себя так, словно с очей его спала некая пелена. Он прозрел — а прозрев, исповедался, причастился и сподобился отпущения грехов. Теперь его тянуло к людям, тянуло на откровенность, хотя с непривычки он чувствовал себя скованно и неловко.

— Послушай, брат, мне кажется, это ты приходил сегодня днем в церковь и застал меня там. Наверное, удивился, а? Выглядел-то я необычно. Прости, коли мой вид заставил тебя тревожиться. Тут такое дело, как бы тебе сказать… В общем, совершил я один проступок. Дурной проступок. Совесть меня мучила, да так, что я решил — нет мне прощения и не будет вовеки. Однако случилось нечто, заставившее меня взглянуть на собственное прегрешение совсем по-иному. Мне казалось, что раз по моей вине добрый человек едва не расстался с жизнью, то место мое не иначе как в Геенне Огненной. И ведь знал же я, что отчаяние — смертный грех, разумом понимал, но лишь недавно смог уразуметь это душой и сердцем.

Осторожно поглядывая на собеседника, брат Кадфаэль добродушно заметил:

— Нет такого греха, какой Господь не мог бы простить человеку, ежели тот искренне и глубоко раскается. Тем паче, что ты не убийца, раз тот, о ком ты сокрушаешься, жив. Никогда не следует считать свой грех каким-то особенным, так или иначе все люди грешны. Полагать, что тебе нет и не может быть прощения, — это ведь тоже своего рода гордыня. Я знаю, многие люди тщатся укрыться от своих печалей за стенами святых обителей, но ведь от себя не уйдешь. Невеселые мысли настигают их и там… даже там.

— Была одна женщина… — Евтропий говорил тихо, натужно, но даже если признание и давалось ему нелегко, голос монаха звучал спокойно. — …До сих пор я даже говорить об этом не мог. Женщина та меня обманула, обманула жестоко и коварно. Любить ее я все равно не перестал, но вот собственная жизнь показалась мне никчемной и лишенной всякого смысла. Однако теперь я понял, что такое жизнь и какова ее цена. И эту цену в оставшиеся годы я уплачу сполна. Жить буду не сокрушаясь, не жалуясь на судьбу, а неустанно восхваляя Господа.

Признания собрата Кадфаэль выслушал молча — да и что тут скажешь. Ясно было одно — несмотря на всю путаницу представлений о вине и невиновности, впервые за долгое время этой ночью брат Евтропий будет спать глубоким и крепким сном.

Что же касается самого Кадфаэля, то его как раз ожидала бессонная ночь. К тому же ему следовало поторопиться, и, воспользовавшись полученным-таки разрешением, он кратчайшим путем отправился на чердак сукновала. Уже смеркалось, и, ежели приманка взята, ждать оставалось недолго.

К люку, представлявшему собой одновременно и вход на сеновал, и чердачное оконце, была приставлена крутая лестница, по которой на чердак можно было попасть снаружи, не проходя через амбар. Наверху царила темнота, однако же она не была полной, ибо крышка люка, представлявшая собой то ли дверцу, то ли ставень, оставалась открытой, и сквозь отверстие на сеновал заглядывали звезды. В воздухе стоял аромат душистого прошлогоднего сена. За зиму вороха сухой травы и соломы заметно поубавились, однако и сейчас здесь было из чего устроить мягкую и удобную постель. И там, как раз на том месте, куда падал из окна свет, растянувшись на левом боку, лежал Эдди. Чтобы не оказаться узнанным раньше времени — что ни говори, а молодой парень мало похож, на старого нищего, — он прикрыл голову рукой.

За оставшейся приоткрытой, чтобы все было слышно, дверью, отделявшей внутреннюю клетушку от наружного сеновала, затаившись сидели трое — Родри Фихан, сержант и брат Кадфаэль. Они ждали, держа под рукой лампу, кремень и трут. Сержант имел наготове оружие. Ждать им, скорее всего, предстояло никак не меньше часа. Если грабитель вообще решится прийти, то у него наверняка достанет выдержки и на то, чтобы дождаться полной темноты.

И выдержки у него хватило. Кадфаэль уже начал опасаться, не отказалась ли рыбешка от наживки. Должно быть, с начала засады минуло уже часа два, а то и три, когда Эдди, все это время непрерывно всматривавшийся из-под руки в квадрат усыпанного звездами неба, увидел очертания человеческой головы. Привыкшие к темноте глаза молодого человека легко различали ее на фоне ночного неба. Он насторожился, но не выдал себя ни малейшим движением, продолжая дышать спокойно и ровно, как и следовало человеку, спавшему глубоким сном. Голова между тем поднялась повыше, ночной гость помедлил, прислушиваясь и всматриваясь в темноту, затем в проеме появились и плечи. По темному силуэту не возможно было определить ни возраст, ни цвет волос или глаз. Пришедшему с равным успехом могло быть и двадцать, и пятьдесят лет, однако же двигаться он умел совершенно бесшумно.

По всей видимости, ночной визитер не заметил ничего подозрительного. Услышав сонное дыхание, он с поразительной быстротой преодолел последние ступеньки лестницы и замер. Темная фигура загородила проем. Незнакомец не шевелился, он хотел убедиться в том, что не потревожил спящего. Эдди, в свою очередь, прислушивался столь же напряженно, и его острый слух уловил тихий шелест извлекаемого из ножен клинка.

Когда необходимо действовать тихо, лучше стилета оружия не сыщешь, однако и его невозможно обнажить совершенно беззвучно.

Эдди, шурша соломой, слегка повернулся — так вполне мог бы ворочаться спящий — и незаметно высвободил из-под себя левую руку. Он ждал нападения и готов был его отразить.

Незнакомец осторожно ступил вперед, полностью загородив проход. Теперь, когда его темная фигура не вырисовывалась на фоне неба и очертания ее почти полностью слились с царившим на чердаке мраком, Эдди скорее угадывал каждое движение, чуял его нутром, хотя едва ли мог видеть скользящую в ночи тень. Сжавшись, словно пружина, молодой человек ощутил тепло, исходившее от склонившегося над ним человеческого тела и почувствовал легкое дуновение воздуха. Почти невидимый враг вытянул вперед левую руку, явно желая определить положение лежащего тела и примериться поточнее. Эдди сумел уловить, как противник подался вперед, и скорее чутьем, по наитию, нежели по точному расчету определил, где находилась его правая, сжимавшая смертоносный клинок рука. Левая между тем продолжала осторожно шарить поверх укрывавшей Эдди грубой мешковины — нищему никак не пристало спать под шерстяным одеялом, — выискивая подходящее место, чтобы ударить наверняка. Чувствуя, что все решится в следующий миг, Эдди затаил дыхание.

Таинственный враг подался назад, что бы вложить в смертельный удар весь свой вес. Слегка сдвинувшись, он приоткрыл часть проема чердачного окошка, и в звездном свете слабо блеснул стальной клинок. Благодарение Богу, теперь кинжал был прекрасно виден.