Чинной вереницей братья спустились по ночной лестнице в церковь, где над алтарем Пресвятой Девы мягким и ровным светом горели свечи.

Перед алтарем, почтительно отступив на несколько ярдов от нижней ступени, недвижно стоял на коленях брат Джордан, по всей видимости, так и не ложившийся спать. Спина старика была напряженно выпрямлена, руки молитвенно сложены, а широко раскрытые глаза — почти невидящие, но полные восторга — устремлены к свету. Тому самому свету, который он так любил.

— О братья, — возгласил он дрожащим от благоговения голосом. — Я сподобился неслыханной благодати. Мне даровано было узреть чудо… Хвала Всевышнему, ниспославшему нижайшему из рабов своих столь великую милость. Но потерпите, братья, ибо я не смею рассказать вам больше. Три дня, считая с сегодняшнего, я должен хранить молчание, и лишь после этого позволено мне будет поведать…

— Братья, братья! — неожиданно возопил брат Жером, указывая на алтарь, — взгляните туда! Вы только взгляните!

Все присутствовавшие, кроме Джордана, продолжавшего блаженно улыбаться и бормотать молитвы, обернулись и уставились на алтарь. Высокие свечи стояли твердо и ровно, укоренившись в лужицах стекшего с них же и застывшего воска. Только вот стояли они в маленьких глиняных плошках, какие Кадфаэль использовал для сортировки семян. Серебряные лилии бесследно исчезли.

Несмотря на переполох, вызванный пропажей драгоценного подношения, приор Роберт никоим образом не собирался отступать от заведенного в обители распорядка. Фиц Гамона, конечно же, будить не стали — пусть уж спит себе до утра, пребывая в блаженном неведении. А вот полуночное Прославление следовало отслужить во что бы то ни стало, ибо Рождество Христово значило несравненно больше, нежели любые дары и любые утраты. Он хмуро проследил за тем, чтобы богослужение прошло как должно, а по завершении его отослал братьев по кельям. Спать до заутрени, ежели они, конечно, смогут заснуть, а нет — ворочаться в постелях, вспоминал случившееся. Никому из братьев приор не позволил приставать к Джордану с расспросами, но зато сам, оставшись наедине со стариком, попытался вытянуть из него хоть что-нибудь вразумительное. Однако же все старания Роберта пропали втуне. Исчезновение подсвечников вовсе не обеспокоило Джордана — похоже, он даже не заметил этого. На все же другие вопросы старец упорно отвечал одно и то же:

— Мне велено молчать до полуночи третьего дня.

Кем велено да почему, спрашивать было бесполезно. Старик лишь блаженно улыбался и молчал.

Поутру, перед мессой, в странноприимный дом явился приор Роберт, который сам вызвался сообщить огорчительное известие Фиц Гамону. Тот, разумеется, пришел в ярость, слегка умерить которую, да и то не сразу, удалось лишь при помощи приготовленного Кадфаэлем успокоительного медового отвара. Свейн, старший по возрасту конюх Гамо, на сей раз предпочитал держаться подальше и не приближался к своему господину даже в присутствии приора Роберта — видать, по опыту знал, чем порой оборачиваются вспышки хозяйского гнева, и боялся под вернуться под горячую руку. Супруга Фиц Гамона тоже держалась в сторонке с таким видом, словно еще не вполне оправилась от вчерашней хвори. Само собою, она, как и подобало доброй жене, разделяющей с супругом все его радости и огорчения, охала и ахала по поводу возмутительной кражи и вторила его требованиям немедленно найти и примерно наказать виновных в этом неслыханном святотатстве, а подсвечники водрузить на место. Разумеется, приор Роберт полностью поддержал это требование и торжественно заверил супругов в том, что не пожалеет усилий, дабы вернуть обители этот поистине княжеский дар. Он уже отметил ряд обстоятельств, которые, по его мнению, должны были облегчить поиски, и не преминул поделиться своими соображениями с Гамо.

Выяснилось, что как раз после повечерия выпал легкий снежок, тоненьким слоем припорошивший землю. Этот слой оставался девственно нетронутым, следов на нем не было, в чем Роберт предложил Гамо убедиться лично. Привратник клялся и божился, что за ворота ни одна живая душа не выходила. Правда, со стороны Меола территория аббатства не была ограждена стеной, и, стало быть, злоумышленнику не было нужды обязательно проходить мимо сторожки. Однако же речушка замерзла, и русло ее и оба берега замело снегом, а никаких следов на этом снегу не было. Безусловно, внутри монастырских стен следов имелось великое множество, они пересекали двор во всех направлениях, но те из них, которые вели за пределы обители, остались еще до повечерия, то есть тогда, когда подсвечники еще благополучно пребывали на алтаре.

— Итак, этот негодяй все еще здесь, в стенах аббатства, — заключил услышанное Гамо, мстительно сверкая глазами. — Тем лучше! Стало быть, и его добыча никуда отсюда не подевалась. А коли так, коли мои подсвечники спрятаны где-то поблизости, мы тут все вверх дном перевернем, но их отыщем и проклятого святотатца поймаем.

— Истинно так, достойный лорд, — согласился приор Роберт, — мы каждую каморку обшарим и допросим всех до единого, и мирян, и братьев. Обитель возмущена этим неслыханным кощунством ничуть не меньше, нежели ваше лордство. Достойный лорд может сам возглавить поиски, если то будет ему угодно.

Так и получилось, что весь рождественский день прошел в не слишком приятных хлопотах, перемежавшихся торжественными праздничными богослужениями, проводились которые, несмотря ни на что, в точно установленное время.

Все братья были опрошены, но им ни чего не стоило отчитаться за каждую минуту. В обители царил строжайший распорядок. Малейшее отступление от него считалось событием, и случись таковое, оно непременно было бы замечено. Как правило, свидетельство одного брата освобождало от подозрения другого. Даже те из монахов, у кого, подобно отлучавшемуся в свой сарайчик брату Кадфаэлю, имелись особые обязанности, легко очищались от подозрений, ибо нашлись свидетели, видевшие каждого из них как раз в то время, когда могла произойти кража. Монастырские служки и работники из мирян придерживались не столь строгого распорядка, как монахи, но работали они в большинстве случаев по двое или по трое, а стало быть, тоже могли оправдаться, ссылаясь друг на друга. Хуже обстояло дело с немногочисленными гостями обители и их слугами. Разумеется, все они клятвенно отрицали какую бы то ни было причастность к произошедшему, а если даже и не могли неопровержимо доказать свою невиновность, то ведь и у Фиц Гамона не имелось никаких свидетельств обратного. Его собственные слуги были подвергнуты допросу наравне со всеми прочими. Нашлось несколько свидетелей, приметивших, как Свейн отправился на сеновал над конюшней сразу после того, как уложил спать своего лорда, — причем все они в один голос утверждали, что руки у конюха были пусты. Сам же Свейн — что не без интереса отметил Кадфаэль — не моргнув глазом заявил, будто молодой Мэйдок появился на том же чердаке через час после него, причем отправился на боковую так поздно лишь потому, что по его, Свейна, поручению ухаживал за одной из вьючных лошадок, вроде бы начавшей выказывать признаки простуды.

«Интересно, — подумал Кадфаэль, — в чем тут дело? Скорее всего, один виллан старается выручить другого — слуги частенько помогают друг другу против господ». Но, вполне возможно, Свейн прекрасно знал или, по крайней мере, догадывался, где провел вечерок его молодой приятель и какую лошадку обхаживал. Знал, и решил помочь молодцу — ведь выйди правда наружу, тому бы не сносить головы. Немудрено, что Мэйдок в это утро выглядел не столь веселым и жизнерадостным, как обычно, хотя в целом, надо признать, владел собой неплохо и даже поглядывал украдкой на леди. Та держалась с ним, как и подобало госпоже, прохладно и несколько отстраненно.

После обеда, который и братья, и гости вкушали в подавленном настроении, Кадфаэль предоставил приору и Фиц Гамо продолжать поиски так, как они сочтут нужным, а сам отправился в церковь. Пока Роберт и Гамо обшаривали там каждый уголок, он держался в стороне, но теперь, оставшись один, решил самостоятельно поискать что-нибудь интересное. Само собой, он рассчитывал обнаружить какие-нибудь малозаметные следы случившегося, а никоим образом не отыскать два здоровенных серебряных подсвечника.