– А ты сам тоже лазил наверх? – полюбопытствовал Хью.

– Как же, вчера свою очередь отработал, днем, до сумерек. Дни-то, видишь, короткие, как назло. Но, должно быть, на той неделе все закончим.

Хью сощурился: в глаза внезапно ударил невесть откуда пробившийся луч солнца, и снег вокруг вспыхнул, заискрился.

– А кто эти двое – там, на крыше? Один вроде брат Уриен, верно? А другой?

– Брат Хэлвин.

Стройная, легкая фигура почти терялась за выступом лесов, но Кадфаэль приметил Хэлвина часом раньше, когда тот с напарником карабкался вверх по лестнице.

– Ушам своим не верю – лучший Ансельмов художник? Как же вы это допустили? Не беречь такого искусника! Что будет с его руками? Мороз-то нешуточный! Пошурует на таком холоде плитками, а потом неделю, а то и две не сможет взять кисточку в руки.

– Ансельм добился бы для него освобождения от работы, – пояснил Кадфаэль, – да только Хэлвин ни в какую сам не соглашался. Кто бы осудил его за такую поблажку, зная, какие бесценные творения создает он своими руками? Но уж так он устроен, Хэлвин, что ежели где поблизости окажется власяница, сейчас же подавай ему – не успокоится, пока на себя не натянет. Что за парень, право слово, вечно в чем-то кается! Бог весть каких грехов он себе напридумывал! Лично я не знаю за ним ни одного, даже пустячного, отступления от правил с той поры, как он пришел к нам послушником, а если учесть, что обет он принял, когда ему не было и восемнадцати, мне с трудом верится, что дотоле он успел причинить много зла. Но встречаются ведь и такие, кому на роду написано без конца казнить себя да каяться. Может, их назначение – брать на себя часть бремени с души тех из нас, кто слишком легко смиряется с мыслью, что все мы люди, а люди, как известно, далеко не ангелы. Если избыток его праведности поможет замолить пред Всевышним какие-то из моих собственных проступков, пусть ему это зачтется, когда придет черед подводить последний итог. Я не против.

Кругом лежал глубокий снег, и было слишком холодно, чтобы надолго задерживаться и наблюдать за медленными, осторожными действиями монахов, занятых починкой крыши. Поэтому друзья вновь двинулись по тропинке, огибавшей монастырские пруды (на ледяной поверхности которых брат Симон прорубил несколько лунок, чтобы под лед к рыбам поступал воздух), и по узкому дощатому мостику, подернутому коварным тонким ледком, перешли на другой берег мельничной протоки, что питала водой пруды. Отсюда уже было рукой подать до странноприимного дома, и леса, обхватившие его южную стену и нависшие над сточной канавой, полностью закрыли от них фигуры на крыше.

– Давным-давно, еще послушником, он одно время помогал мне возиться с моими травками, – припомнил Кадфаэль, когда они миновали заснеженные грядки и вышли на обширный монастырский двор. – Это я снова о Хэлвине. У меня самого тогда только закончился срок послушничества. Но я-то ушел в монастырь на пятом десятке, а ему едва восемнадцать стукнуло. В помощники ко мне его определили, потому как он грамоту разумел и латынь у него от зубов отскакивала, а я после трех-четырех лет учебы науку только-только стал постигать. Семья у него родовитая, и земля есть – со временем он унаследовал бы поместье, если б остался в миру. А так все отошло какому-то двоюродному брату. Мальчишкой его, как водится, отдали в графский дом, и там он служил письмоводителем – способности к наукам и счету у него были недюжинные. Я часто удивлялся про себя: что заставило его пойти по другой стезе? Но у нас об этом не принято спрашивать, таков неписаный закон. Это зов, который вдруг ощущаешь и противиться которому бессмысленно.

– Было бы проще и разумнее с самого начала определить юнца в скрипторий, коли он такой ученый, – заметил Хью тоном рачительного хозяина. – Мне доводилось видеть его работы – глупо заставлять его делать что-то другое, глупо и расточительно!

– Все так, но совесть, видишь ли, не давала ему покоя, и пока он не прошел все стадии рядового послушничества, не угомонился. Три года он трудился у меня, потом два в приюте Святого Жиля – ходил за больными и увечными, потом еще два работал в садах Гайи, а после помогал пасти овец в Ридикросо, и только тогда остановился на ремесле, которое, как мы знаем, подходит ему гораздо более прочих. Однако и поныне, сам видишь, он не желает пользоваться привилегиями на том основании, что его руке подвластны кисть и перо. Если другие должны подвергать себя опасности, скользить и оступаться на заснеженной крыше, значит, и он тоже должен. Честно сказать, не самый страшный недостаток, – признал Кадфаэль, – но он во всем доходит до крайности, а Устав этого не одобряет.

Тем временем они пересекли двор, направляясь к надвратной башне, где Хью привязал своего коня – рослого, костистого, серого в яблоках конягу, которого он предпочитал всем прочим и который мог бы с легкостью нести на себе не одного, а двух-трех таких седоков, как его худощавый хозяин.

– А снега-то сегодня не будет, – сказал Кадфаэль, вглядываясь в дымку на небе и поводя носом, будто принюхиваясь к легкому, словно усталому ветерку, – ни сегодня, ни в ближайшие несколько дней, так мне кажется. И серьезных морозов тоже – поморозило, хватит уж! Дай Бог тебе удачи – чтоб твое путешествие на юг прошло сносно!

– На рассвете тронемся. И, с Божьей помощью, к Новому году вернемся. – Хью взял поводья и легко вспрыгнул в высокое седло. – Хорошо бы оттепель немного задержалась, пока вы не приведете в порядок крышу. Надеюсь, так и будет! И навещай Элин, она тебя ждет.

Он поскакал за ворота, оставляя за собой гулкое эхо. В морозном воздухе мелькнула и погасла выбитая копытом яркая искорка. Кадфаэль повернул назад и направился к дверям лазарета, чтобы глянуть, достаточно ли целебных снадобий в шкафчике брата Эдмунда. Еще какой-нибудь час – и поползут сумерки, такая пора, самые короткие дни в году. Выходит, брат Уриен и брат Хэлвин нынче последними работают на крыше.

Как это случилось, так никто до конца и не понял. Брат Уриен, точно исполнивший приказ брата Конрадина спуститься на землю по его команде, позднее пытался восстановить наиболее вероятный ход событий, но и он признавал, что полной точности тут быть не может. Конрадин, привыкший к тому, что другие беспрекословно ему подчиняются, и справедливо полагавший, что ни один человек в здравом уме не станет по доброй воле подставлять себя лютому холоду дольше положенного срока, попросту выкрикнул команду спускаться и, не дожидаясь, пока ее исполнят, стал подбирать остатки набросанных за день плиток, дабы они не мешались под ногами у его подручных, когда те спустятся на землю. Брат Уриен благополучно перелез с опасного ската на доски лесов и, осторожно нащупывая ногой перекладины, спустился по длинной лестнице вниз, рад-радехонек наконец освободиться от тяжелой повинности. Физически он был крепок, от работы не отлынивал и, хоть особых навыков не имел, опирался на изрядный жизненный опыт; однако же он не видел большой нужды делать сверх того, что от него требовали. Став на землю, он отошел на несколько ярдов и закинул голову – посмотреть, насколько они продвинулись, – и тут увидел брата Хэлвина, который вместо того, чтобы спускаться по короткой, укрепленной на скате лестнице, напротив, полез выше и, сильно отклонившись всем корпусом в сторону, приготовился стряхнуть с крыши очередной пласт снега, пытаясь обнажить скрытые под ним плитки кровли. По-видимому, он по какой-то причине заподозрил, что в той части кровля тоже повреждена, и вознамерился очистить ее от снега, чтобы предотвратить новую беду.

Толстенный, с закругленными краями пласт снега сдвинулся, скользнул вниз, по пути собираясь в складки, и обрушился – частью на край верхней площадки лесов и стопку приготовленных на замену плиток, частью, перевалившись через край крыши, на землю. Конечно, трудно было предугадать, что промерзшая масса снега уже не так крепко, как прежде, держится на плитках, да и скат был крутой – вот она и съехала монолитным пластом, разбившимся в пыль при ударе о леса. Хэлвин не рассчитал: вместе со снегом по скату заскользила и лестница – та же масса снега прежде как раз и придавала ей устойчивость. Хэлвин сорвался с лестницы и покатился вниз, опережая ее, задел край верхней площадки лесов и, даже не вскрикнув, рухнул на лед канавы. Следом за ним неслась снежная лавина и увлекаемая ею лестница – от страшного удара дощатая площадка разлетелась на куски, и распростертое внизу тело в одно мгновение оказалось под грудой снега, обломков досок и тяжелых, с острыми краями сланцевых плиток.