— Да, я так считал.
— И ты обнаружил, что это так? Ведь ты с ним говорил, не правда ли, Гвион? Перед тем как датчане пришли с залива и взяли его в плен, а тебя оставили? Он был того же мнения, что и ты?
Смуглое лицо Гвиона передернулось.
— Они пришли и забрали его. Больше мне ничего не известно. Теперь я вам все рассказал, и я в ваших руках. Он мой господин, и, если вы захотите, чтобы я сражался под вашим началом, я все же буду служить ему. Я подумал о том, что он окружен врагами, и мое сердце не выдержало этого. Я поклялся ему в верности, и теперь ради него я поступился честью, и я знаю, это меня не украшает. Поступайте как знаете.
— Ты хочешь сказать, — медленно произнес Овейн, пристально изучая Гвиона, — что он не успел рассказать тебе, как у нас с ним обстоят дела? «Если вы захотите, чтобы я сражался под вашим началом!» Ну что же, я бы не отказался от такого воина, как ты, если бы собирался сражаться. Но поскольку я могу добиться того, что мне надо, без драки, в мои планы это не входит. А почему ты решил, что я собираюсь дать сражение?
— Но ведь датчане захватили вашего брата! — запинаясь произнес внезапно растерявшийся Гвион. — Вы, разумеется, собираетесь спасти его?
— Ничего подобного у меня и в мыслях нет, — резко возразил Овейн. — Я пальцем не пошевелю, чтобы вырвать его оттуда.
— И это при том, что они схватили его из-за вашего с ним примирения?
— Они схватили его, потому что он обещал им две тысячи марок за то, чтобы они пришли в Уэльс и заставили меня вернуть ему его земли.
— Неважно, за что они взяли его в плен! Ваш брат в руках врагов, и его жизнь под угрозой! Вы же не можете бросить его вот так!
— Ему абсолютно ничего не угрожает, — сказал Овейн, — если он уплатит свой долг. Что он и сделает. Они будут обращаться с ним нежно, как со своими собственными младенцами, и отпустят без единой царапины, когда погрузят на борт скот и разное добро на обещанную сумму. Они хотят войны не больше, чем я. И кроме того, они знают, что, если они покалечат или убьют моего брата, им придется иметь дело со мной. Мы с датчанами понимаем друг друга. Но я не стану рисковать своими людьми, чтобы вытащить его из болота, в котором он увяз по своей воле! Ни одного человека, ни одного клинка, ни одной стрелы!
— Я не могу в это поверить! — воскликнул Гвион, широко раскрыв глаза.
— Расскажи ему, Кюхелин, как обстоят дела, — попросил Овейн со вздохом, устав от такой несгибаемой и простодушной преданности.
— Милорд Овейн предложил своему брату вступить в переговоры, — резко начал Кюхелин, — и сказал, что, прежде чем обсуждать вопрос о возврате земель, Кадваладр должен избавиться от датчан. А единственный способ отослать их домой — это уплатить то, что он им обещал. Это его вопрос, и он должен сам его решать. Но Кадваладр решил, что он умнее всех и, если он нажмет на милорда, тот присоединится к нему и они вместе выгонят датчан из Уэльса. И тогда ему ничего не придется платить! И он бросил вызов Отиру, сказав, чтобы тот убирался назад, в Дублин, так как Овейн и Кадваладр помирились и скинут датчан в море, если они не поднимут якоря и не уплывут. Но он солгал, — произнес Кюхелин сквозь зубы и бросил вызывающий взгляд на Овейна: в конце концов, он брат этого хитреца. — Они не мирились и не заключали союза. Он солгал и, нарушив договор, еще ждал, что его за это похвалят! И что еще хуже, из-за его лжи теперь подвергаются опасности пленники, захваченные датчанами — два монаха и девушка. Но милорд предложил за них выкуп. А вот ради Кадваладра и пальцем не шевельнет. Теперь ты знаешь, — свирепо продолжал он, — почему датчане похитили его ночью и почему так мягко обошлись с тобой — ведь ты не сделал им ничего плохого. Они не пролили кровь и не тронули ни одного человека милорда. А с Кадваладра им надо получить долг. Потому что валлийский принц должен держать слово, даже если он дал его датчанам.
Все это он произнес ровным тоном, но с такой яростью, что Гвион не проронил ни слова.
— Все, что тебе рассказал Кюхелин, — правда, — подтвердил Овейн.
Гвион сказал без всякого выражения:
— Я верю. Но тем не менее он ваш брат и мой господин. Я знаю, что он безрассуден и поддается порыву. Он действует не думая. Если вы можете отречься от родной крови, то я не могу изменить клятве.
— Но я от него не отрекался, — возразил Овейн с поистине царственным терпением. — Пусть он сдержит слово, данное тем, кого позвал на помощь, и освободит валлийскую землю от тех, кто вторгся на нее, и тогда он снова станет моим братом. Но сначала я хочу, чтобы он исправил то, что пятнает его честь.
— А вот я не могу ставить подобные условия, — с болезненной улыбкой заявил Гвион, — и ограничивать свою верность. Я нарушил клятву, даже это у нас общее. Я пойду за ним куда угодно, даже в ад.
— Ты у меня в руках, — заметил Овейн, — а я не собираюсь отправлять в ад ни тебя, ни его.
— И однако вы не хотите помочь ему сейчас! О, милорд, — умолял Гвион, — подумайте, что о вас скажут люди, если вы оставите брата в руках врагов!
— Всего какую-то неделю назад, — с ангельским терпением сказал Овейн, — эти датчане были его друзьями и братьями по оружию. Если бы он не обманулся во мне и не надул их, они бы и сейчас оставались его друзьями. Мне не нравится, когда меня считают человеком, способным снисходительно смотреть на клятвопреступников.
— Вы осуждаете меня не меньше, чем его, — с душевной мукой произнес Гвион.
— Тебя я по крайней мере понимаю. Ты слишком прямолинейно понимаешь преданность. Это не делает тебе чести, — утомленно промолвил Овейн, проявляя редкую выдержку, — но твои друзья от тебя не отвернутся из-за этого.
— Значит, я у вас в руках. Что вы со мной сделаете?
— Ничего, — ответил принц. — Оставайся или уходи, как знаешь. Мы дадим тебе кров и пишу, как в Эбере, если ты хочешь остаться и посмотреть, чем закончится дело с Кадваладром. Если нет, можешь идти, когда и куда пожелаешь. Ты его человек, а не мой. Никто не станет тебя задерживать.
— И вы больше не потребуете от меня повиновения?
— Мне больше оно не требуется. — И Овейн, поднявшись, движением руки показал, что аудиенция закончена.
Гвион и Кюхелин вышли вместе, так же как вошли, и, выйдя за порог палатки, Кюхелин резко повернулся и, не говоря ни слова, собрался уходить, однако Гвион схватил его за руку.
— Он убивает своим великодушием! Он мог бы лишить меня жизни или заковать в цепи — я это заслужил. Ты тоже отводишь от меня глаза? А если бы это Овейна или Хайвела захватили враги, разве ты бы не поставил принесенную им клятву выше данного слова и не нарушил его, стремясь к своему господину?
Кюхелин стремительно повернулся к Гвиону, лицо его окаменело.
— Нет! Я бы никогда не принес клятву верности тому, кто не был бы кристально честен сам и не требовал бы того же от тех, кто служит ему. Если бы я поступил, как ты, и принес бы свое бесчестие в дар Хайвелу, он бы меня вышвырнул. А вот Кадваладр, несомненно, был тобой доволен.
— Это было тяжело сделать, — сказал Гвион с торжественностью отчаяния. — Тяжелее, чем умереть.
Но Кюхелин уже вырвал руку и зашагал прочь по лагерю, который начинал просыпаться с первыми утренними лучами.
Гвион чувствовал себя изгоем среди людей Овейна, хотя они не старались его избегать. Здесь ему нечего было делать. А возможности служить своему господину у него не было. Он проходил мимо воинов Овейна, замкнутый и безмолвный, и, забравшись на утес, долго стоял, глядя на далекие дюны, где томился в плену Кадваладр.
Он видел поля, которые переходили в песчаные дюны, и деревья, разбросанные среди кустарников. Где-то там Кадваладр, возможно, закованный в цепи, ждет помощи, которую его брат отказывается предоставить. Ни нарушенное слово, ни даже убийство Анаравда — если только он действительно был в этом замешан — не могли оправдать в глазах Гвиона то, что Овейн бросил брата на произвол судьбы.
То обстоятельство, что он сам нарушил клятву, покинув Эбер, казалось Гвиону непростительным, но никакие проступки Кадваладра не могли отвратить этого преданного вассала. Клятва давалась на всю жизнь.
