– Назовем его Клавдием.
Разумеется, это была всего лишь шутка – неуместная и злая. Ни Агриппина, ни ее ребенок не заслуживали такой жестокой насмешки, как, впрочем и сам Клавдий, против которого она была направлена. В императорской семье он считался законченным кретином, с ним обращались как с дурачком, всячески унижая и делая всеобщим посмешищем. Кто знает, может быть, как раз благодаря этой славе семейного шута Клавдий не только сохранил себе жизнь, но со временем стал римским императором?
Нам не известно, как была воспринята Агриппиной шутка не к месту развеселившегося брата. Ей, конечно, хотелось, чтобы в этот праздничный день звучали не насмешки, а стихи, вроде тех, что сложил для своего друга поэт Тибулл:
Гений рождения твой будь славен на многие лета,
Светел во веки веков, с каждым приходом светлей!
Своего же первенца она нарекла Луцием – Луцием Домицием Агенобарбом.
Глава седьмая. Маньяк у власти
День, в который сын Агриппины получил имя, стал последним спокойным днем не только для императорской семьи Юлиев – Клавдиев, но и для всего Рима. Менее года управлял Калигула империей как здравомыслящий и справедливый властитель. Внезапно его поведение резко изменилось, и всеми одобряемый император превратился в самого сумасбродного и кровавого деспота, какого только знает римская история.
Эта неожиданная перемена в поведении императора поставила в тупик как древних, так и современных историков. Калигула и прежде проявлял свою истинную натуру – лицемерную, коварную, жестокую, и неудивительно, что императорская власть быстро вскружила ему голову. Однако такое объяснение не могло удовлетворить древних: уж очень чудовищными и неслыханными были его извращенность и кровожадность. Пытаясь понять случившееся, античные историки придают огромное значение болезни, из–за которой в конце 37 года Калигула долгое время находился между жизнью и смертью. Должно быть, он чувствовал, что его конец может наступить каждую минуту, и поэтому оставил завещание, в котором своей наследницей назначил Друзиллу, самую любимую – во всех смыслах – из сестер.
В дни болезни императора весь Рим трепетал, страшась самого худшего. Даже ночью многие горожане не покидали Палатина, вознося перед дворцом Калигулы молитвы к богам и давая письменные обещания на его спасение. Нашлись и такие, кто предлагал отдать собственную жизнь ради выздоровления императора. К несчастью, они были услышаны. Калигула выжил. Но заболевание не прошло для него бесследно. По всей видимости, речь должна идти об острой форме менингита с серьезными мозговыми последствиями. С тех пор его не оставляли маниакальная подозрительность и навязчивая идея преследования.
Нередко его охватывал такой всепоглощающий страх, что он совершенно терял голову; панически боялся грома и молнии и при сильной грозе забивался под кровать. А мания величия развилась в нем до такой степени, что, приказав как–то собрать в Греции наиболее ценные и прославленные статуи богов, он распорядился срубить им головы и заменить своими, высеченными из мрамора. Императорский дворец на Палатине он велел соединить мостом с Капитолием, где находилась древнейшая римская святыня, храм Юпитера Капитолийского, и часто в полнолуние прогуливался по мосту, беседуя с богом, иногда что–то шепча ему, но нередко, приходя в ярость, грозил кулаком и слал проклятия.
Первой жертвой его подозрительности пал Тиберий Гемелл. То, чего опасался покойный император Тиберий, произошло. Случилось так, что юноша начал принимать лекарство от кашля, запах которого вызвал у Калигулы подозрение в том, что его троюродный брат, не доверяя ему, принимает противоядия.
– Как?.. Противоядие – против Цезаря? – вскричал Калигула и отдал приказ военному трибуну зверски умертвить юношу.
Это убийство положило начало кровавой бойне, устроенной Калигулой в императорском дворце. Следующей жертвой стала его бабка Антония, которая не раз спасала ему жизнь и в доме которой он провел свои отроческие годы. Семидесятичетырехлетняя старуха не угодила ему тем, что постоянно надоедала своими упреками. Затем наступил черед Макрона, вина которого заключалась в том, что он пытался увещевать распоясавшегося тирана и призвать его к сдержанности. Не пощадил Калигула и его жену Эннию, отдав распоряжение убить ее.
За короткий срок были истреблены многие высокопоставленные римляне под тем предлогом, что во время болезни императора они желали его смерти. Но и тех, кто поклялся отдать за него жизнь, он обязал выполнить обещание. В тайных бумагах Калигулы хранились две тетрадки, под заглавием «Меч» и «Кинжал», – в них содержались имена людей, которых он наметил уничтожить.
Представители высших сословий, сенаторы и всадники, ссылались в рудники и на дорожные работы, бросались на растерзание диким зверям. Наслаждаясь мучениями своих жертв, Калигула заставлял отцов присутствовать при казни сыновей. Наивысшее удовольствие он получал, принуждая несчастных шутить и веселиться на глазах умирающих детей. Когда один из них, уже не в силах выдержать зрелища терзаний своего сына, попросил у тирана позволения закрыть глаза, тот, издеваясь, изрек:
– Разумеется, можно – и навеки.
Бедняге тут же отрубили голову. Свирепость не покидала его и во время попоек. По приказу принцепса на глазах у пирующих велись допросы и пытки заключенных, здесь же находился палач для немедленного приведения в исполнение смертных приговоров. Однажды, когда какой–то раб стащил что–то во время пирушки, Калигула велел отрубить ему руки, повесить их ему спереди на шею и провести перед всеми гостями.
Как–то раз во время ужина он внезапно расхохотался и на вопрос возлежавших рядом с ним консулов, что его так развеселило, ответил:
– Только то, что стоит мне кивнуть, и вам обоим перережут глотки.
«О если бы у римского народа была только одна шея!» – не раз восклицал этот безумный человек, сокрушаясь, что не может расправиться со всеми сразу и одним ударом всем снести головы.
Но с наибольшей остротой психическое расстройство и жажда насилия проявились у Калигулы в его сексуальных связях. Извращенец и сластолюбец, он уже подростком отличался неуемной похотливостью. Еще в доме бабки он лишил девственности своих сестер Друзиллу и Юлию. Часто, ускользнув от надзора Антонии и, чтобы не быть узнанным, надев парик и длинный плащ, он проводил ночь в самых сомнительных притонах.
Особую страсть он испытывал к мужчинам. Валерий Катулл, юноша из консульской семьи, хвалился по всему Риму тем, что от забав с императором у него болит поясница. А свое увлечение мимическим актером Мнестером не скрывал и сам Калигула. Когда Мнестер выступал во дворце или в театре, Калигула иной раз так воспламенялся, что, уже не стесняясь, бросался к танцовщику и страстно целовал его.
Среди любовников императора выделялся красотой и древностью рода Марк Эмилий Лепид. С ним и Мнестером Калигула практиковал совместные совокупления и для обоих был готов на любые уступки. Лепиду он даже отдал в жены свою любимую сестру Друзиллу, вскоре оказавшись третьим в их супружеской постели.
Женщин он обожал – сладострастных, в любви – непредсказуемых, в разврате – безудержных, причем предпочтение отдавал замужним. «Ни одной именитой женщины, – читаем у Светония, – он не оставлял в покое. Обычно он приглашал их с мужьями к обеду, и когда они проходили мимо его ложа, осматривал их пристально и не спеша, как работорговец, а если иная от стыда опускала глаза, он приподнимал ей лицо своею рукою. Потом он при первом желании выходил из обеденной – комнаты и вызывал к себе ту, которая больше всего ему понравилась; а вернувшись, еще со следами наслаждений на лице, громко хвалил или бранил ее, перечисляя в подробностях, что хорошего и плохого нашел он в ее теле и какова она была в постели».
Вот типичная для того времени сцена. Гай Пизон празднует свою свадьбу с Ливией Орестиллой. Внезапно появляется Калигула. Ему отводят место напротив новобрачных. В самый разгар пиршества и всеобщего веселья, как гром среди ясного неба, разносится крик:
