Да, разумеется, приходилось делать исключения. Командиры и штабные офицеры не могли не встречаться со своими заирскими коллегами, американским и местным авиадиспетчерам приходилось работать бок о бок, отбросы надлежало вывозить за пределы аэропорта, а старшие офицеры имели светские обязанности, которые невозможно было игнорировать, смертельно тем самым не обидев местное начальство.

И к тому моменту, когда армия США с ревом и грохотом начала переброску в район, являвшийся предметом споров, всем уже стало очевидно, что болезнь Рансимана, или БР, как быстро обозвали ее солдаты, была не только болезнью африканской бедноты.

Тем не менее операция проходила достаточно успешно. Вторая бригада Восемьдесят второй воздушно-десантной дивизии блестяще осуществила переброску в степной район под Колвези, город в центре провинции Шаба. Американцы обнаружили, что южноафриканцы оставили город, предварительно предав его огню. Парашютисты быстро подготовили обширный плацдарм для высадки десанта. Вскоре на нем начала садиться вторая волна транспортных самолетов.

Южноафриканцы и пальцем не шевельнули, чтобы помешать операции. Даже их местоположение не удалось обнаружить. Похоже, они передумали сражаться и эвакуировались из провинции.

Дальнейшее продвижение армии США продолжалось, напоминая теперь скорее учебные занятия по отработке материально-технического обеспечения войск в сложной обстановке. На месте действия – в Шабе, в штабе корпуса в Киншасе и в Вашингтоне воцарился дух торжества. Было решено, что американские силы останутся в Заире на срок, достаточный для того, чтобы расставить все точки над "i" и чтобы их безусловная поддержка нынешнего заирского правительства стала очевидной для всех заинтересованных сторон.

Когда к Тейлору вернулось сознание, он не смог удержать крик боли. В затылке стучало так сильно, что было больно дышать, двигаться, даже лежать неподвижно. Глаза его саднили, будто его долго колотили кулаками, обсыпанными перцем, а голова казалась слишком большой для стягивавшего ее летного шлема. Через некоторое время он понял, что у него к тому же сильно болит спина и что лучше не шевелиться вовсе.

Но он начал двигаться. Точнее даже, он вскочил как безумный, при мысли о том, что вертолет, возможно, горит. Он рывком освободился от ремней безопасности, с криком вывалился из кабины, словно охваченный паникой ребенок.

Он зацепился за борт вертолета и упал лицом вниз. Под его весом остатки корпуса вертолета задрожали. Он отчаянно дернулся, пытаясь освободиться, на миг ему даже показалось, что он тянет за собой обломки машины. Наконец материал летного комбинезона поддался, и острая зазубрина впилась в ногу. Ему почудилось, что вся боль мира вылилась на него одного, и он сжался в комочек, тихо скуля, хотя ему казалось, что он кричит в голос, все еще в любой момент ожидая смерти.

Пламени не было. Изуродованный корпус вертолета ровно стоял посреди полегшей травы, с пушкой, торчащей, как заусенец, прижавшись мордой к карликовому деревцу с листьями, жесткими словно сухая кожа. Хвостовая часть отвалилась, а лопасти винта походили на сломанные пальцы. Многоцелевых ракет не было – возможно, в последний момент их все же запустили либо их сорвало, когда машину протащило через заросли кустарника. Тейлор настолько поразился тому, что он жив, не обгорел и что его вертолет выглядел после падения так, как ему и полагалось, что прошло довольно много времени, прежде чем он вспомнил о бортстрелке.

Все сегодня пошло наперекосяк. Предполагалось, что мы летаем и воюем лучше, чем противник. Предполагалось, что мы должны с триумфом прилететь назад. А если твой героизм и самоотверженность не смогли предотвратить катастрофу, то первым делом полагалось подумать о товарище Но Тейлор мог думать только о своей боли, о своем собственном страхе, об ужасе, который он испытывал при мысли о перспективе сгореть заживо.

Бортстрелок, весь обмякнув, сидел в своем закутке. Не шевелясь. Такой же неподвижный, как и сам вертолет.

Молодой уорент-офицер, только что из учебки. В ответ на недоуменные вопросы, зачем он взял себе в экипаж самого неопытного из своих подчиненных, Тейлор всегда отвечал, что его обязанности как раз и заключаются в том, чтобы должным образом учить солдат. Но еще ему хотелось иметь рядом кого-то податливого, кто станет делать то, что ему сказано. Не какого-нибудь упрямого старого ворчуна, повидавшего на своем веку добрую дюжину взводных.

По существу, Тейлор еще не успел как следует узнать своего бортстрелка. Как командир звена он всегда держал некоторую дистанцию с подчиненными, к тому же здесь сыграл свою роль и скрытный характер Тейлора. И вот теперь, оглушенный и раздавленный, сквозь застилавшую взгляд пелену он смотрел с земли на безжизненное тело внутри вертолета, потрясенный итогом своей некомпетентности.

Все, абсолютно все должно было быть совсем не так. Он ничего не сделал правильно, испортил все. Его звено превратилось в разбросанную по пустыне груду обломков, а человек, за которого Тейлор отвечал прежде всего, лежал то ли мертвый, то ли без чувств, в то время как его командир, бравый капитан воздушно-десантных войск, спасал себя, не вспомнив ни об одной живой душе. Все должно было быть совсем не так.

Но в то же самое время Тейлор не мог подавить в себе чисто физическое чувство восторга, в чем-то похожее на упоение сексом, при мысли о том, что он в самом деле жив, что он спасся.

Он с трудом поднялся на ноги, доковылял до вертолета и принялся тянуть и дергать за ручку кабины. Металл погнулся, и фонарь заклинило. В конце концов Тейлору пришлось разбить остекление камнем. За все это время стрелок не сделал ни единого движения, лишь раскачиваясь в такт неловким попыткам Тейлора проникнуть внутрь машины.

– Бен!

Молчание.

– Бен! Ты жив?

Стрелок не отвечал. Но пелена перед глазами Тейлора рассеялась достаточно, чтобы заметить, что бедняга все еще дышал, хотя и совсем слабо.

Несколько темных пятен проступили на груди летной куртки бортстрелка, и на глазах у Тейлора большая муха уселась рядом с нашивкой, на которой было написано имя раненого.

– Бен! – Тейлор расстегнул шлем, слишком большой для головы мальчишки, и стащил его, стараясь не причинить стрелку боль.

Освободившись от жесткого шлема, голова раненого нелепо повисла набок.

У него оказалась сломанной шея. Он должен был давно уже умереть. Однако с его губ впервые за все время сорвался тихий стон.

– О Боже, – пробормотал Тейлор, не зная, что ему теперь делать или говорить. – О Боже, прости. Я не хотел причинять тебе боль. О Боже…

Стрелок так и не открыл глаза. Но он снова застонал, и Тейлор не знал, стонет ли тот от боли или в ответ на звуки его голоса.

– Бен! Ты меня слышишь? Ты понимаешь, что я говорю? – Тейлор плакал от стыда, отчаяния и горечи поражения. – Я не могу тебя отсюда вытащить. Понимаешь? Тебе надо оставаться пристегнутым. Я не могу тебя шевелить. Ты меня…

Еще одна муха села на лицо стрелка и не спеша побрела вниз по щеке, туда, где под носом темнела струйка засохшей крови. Тейлор согнал ее, стараясь не задеть лица товарища, чтобы не причинить ему еще большего вреда.

Глядя на запекшуюся кровь, Тейлор вдруг понял, что мухи, наверное, сидели вот так несколько часов, прежде чем он сам пришел в сознание.

Где же спасательный вертолет? Вокруг царила полная тишина.

Стрелок издал стон, скорее похожий на всхлип тяжело раненного животного, чем на звук человеческой речи. Потом, неожиданно, он четко произнес одно-единственное слово:

– Воды.

От безнадежности всего происходящего Тейлор снова заплакал. В нем ничего теперь не осталось от прежнего воздушного аса, бесстрашного пилота-разведчика.

– Бен… Ради Бога… Тебе нельзя пить. Я не могу тебе ничего дать. Тебе нельзя шевелить головой.

Раненый застонал. Ничто не говорило о том, что он находится в сознании. Единственное произнесенное им слово могло оказаться всего лишь восклицанием, вырвавшимся во время коматозного бреда.