Их познакомила подруга. «Присмотрись к нему. Работает с иностранцами. Деловой человек. Ну, сама понимаешь. Ничего незаконного. Ну, то есть ничего серьезного, понимаешь? На худой конец у него могущественные друзья. Но он ищет хорошую переводчицу с английского языка. Заработаешь немного денег, в свободное от работы время, поправишь свои дела. И он может доставать чудесные вещи. Вот посмотри…»

«Чудесные вещи. На мужчин-то я не больно падка, – подумала Валя. – У меня слабость к красивым тряпкам». Когда все рухнуло, у нее мелькнуло желание уничтожить все то, что давал ей Нарицкий. Но, подобно мимолетному испугу, это настроение быстро прошло, точнее, она его подавила. Она знала, что у нее никогда не хватит сил изорвать, изрезать и выкинуть то, что вносило хоть какие-то краски в ее серую жизнь.

А как же Юрий? Я плохая баба, Юра. Я лгала тебе. И, когда ты встал перед выбором, ты выбрал свою расчудесную армию. Чего же ты тогда хотел?

И все же она знала, что никогда ничего не расскажет. А если он сам узнает, она будет все отрицать. Да он все равно простит ее, что бы она ни натворила. Юрий безнадежен.

«И слава Богу», – подумала Валя.

Что ж, она оступилась. Убедила себя, что может контролировать ситуацию с Нарицким.

Что может использовать его. Но теперь, когда бесцветным октябрьским днем она выползла из больницы, не оставалось никаких сомнений, что она совершила ошибку. Ничего она не контролировала. Нарицкий использовал ее как шлюху, расплачиваясь за услуги тряпками и безделушками, и она ослепла от их блеска. А ему они ничего не стоили.

Одно время она подумывала, а не выдать ли его. Но поняла, что ничего этим не добьется. У Нарицкого имелись слишком обширные связи.

А откупиться от милиции ему будет еще легче, чем от нее. Пара электронных безделушек. Или даже несколько упаковок импортных презервативов – тех самых, которыми он отказывался пользоваться.

А она-то воображала, что Нарицкий женится на ней, стоит только получить развод у Юрия. Но Нарицкий никогда не думал о женитьбе. Какое счастье, что она не написала Юрию, не успела предпринять никаких шагов.

Она вела себя как круглая дура.

Пьяный Нарицкий расхохотался ей прямо в лицо; «Ты – надкусанное яблочко, дорогая».

Позже он попытался щедрыми подарками загладить свою убийственно честную оговорку.

Но Валя уже поняла, как сильно она заблуждалась.

И вот теперь Нарицкий стоял, небрежно облокотившись о свою маленькую голубую машину, в пиджаке нараспашку, невзирая на холод.

Богатый человек в нищающей день ото дня стране. В стране, которая после ста лет пустых обещаний не могла снабдить своих граждан нормальными противозачаточными средствами. В стране, которая не может прокормить себя. Обещания, обещания… Как мужские клятвы глупой любовнице.

При приближении Вали Нарицкий помахал ей рукой, но не двинулся ей навстречу. По такому случаю он выбрал для себя маску глубокого сочувствия, при виде которой Вале захотелось закричать: «Лжец, отвратительный лжец!»

– Как ты себя чувствуешь? – спросил он.

Валя поплотнее запахнула свой легкий модный жакет и поправила шарф. Кивнула. Здесь не место для сцен, и сейчас не время для принятия окончательных решений. И Нарицкий, похоже, что-то почувствовал. Он не прикоснулся к ней, а только открыл ей дверь машины. Валя машинально собралась садиться.

Потом остановилась.

– Мне лучше подышать свежим воздухом. Я хочу пройтись пешком.

Нарицкий неуверенно посмотрел на нее.

На какой-то миг Вале показалось, что он ее боится. Боится, как бы она не устроила ему неприятности. Но ведь он с легкостью справится с ней. Это ей следует опасаться, ведь это она может в одночасье потерять все.

– Валя, – начал он ласковым, рассудительным тоном. – Тебе сейчас не нужно ходить пешком. Тебе требуется отдых. Садись.

Неожиданно для себя Валя вышла из себя:

– Я пойду пешком. Неужели не ясно? – Тут она замолчала, сама удивляясь и тому, что у нее, оказывается, сохранилось так много энергии, и тому, как легко она потеряла контроль над собой.

– До твоего дома слишком далеко, – не отступал Нарицкий. В его голосе зазвучали непривычные для него нотки неуверенности.

– Сяду на троллейбус.

– Ну, пожалуйста. Ты плохо себя чувствуешь. Тебе следует отдохнуть.

Он снова овладел собой. Казалось, он способен заглянуть в самые далекие закоулки ее души и знает ее как свои пять пальцев, а она-то считала себя такой мудрой, повелительницей всех мужчин на свете.

– Не разговаривай со мной, как с ребенком! – срываясь на крик, ответила она.

– Валя, успокойся.

– Я хочу идти пешком. И не ходи за мной.

Нарицкий сделал шаг назад, словно она обвинила его в уголовном преступлении. Он открыл было рот, чтобы ответить, но в последний момент передумал.

Валя бросила на него несчастный и одновременно яростный взгляд и отвернулась.

– Я позвоню попозже, – крикнул он ей вслед. – Узнать…

Валентина заставила себя думать о сексе с Нарицким и с остальными тоже. Специально, чтобы чувствовать себя еще хуже, хотя она и сама прекрасно понимала, что ее отвращение вызвано эмоциональной и физической реакцией и оно скоро пройдет. Она даже поклялась, что больше никогда в жизни не позволит ни одному мужику забраться на себя, но тут же сама рассмеялась над собственной вопиющей неискренностью. Тут ей снова стало плохо, пришлось облокотиться на стену, увешанную изодранными плакатами, уверявшими: «Будущее принадлежит нам!»

Обман, кругом сплошной обман. Весь мир строится на обмане. На обещаниях, которые нарушаются, едва прозвучав. Она заставила себя двигаться дальше, стараясь побыстрее скрыться с глаз Нарицкого.

Переулки, по которым пролегал ее путь, казались ей невыразимо серыми и нищими. Всю свою жизнь Валя отчаянно стремилась выбраться из этого болота. Но куда идти? Все хорошие люди на поверку оказывались безнадежными дураками. А плохие заботились только о себе.

Приходили реформаторы, но их реформы проваливались или, что еще хуже, срабатывали только наполовину. В этой стране вообще все работало только наполовину. Потом реформаторы исчезли. Но и реакцию на реформы тоже никогда и никто не доводил до конца. Валя брела по щербатому асфальту и чувствовала себя так плохо, что ей казалось, будто она медленно тонет, что всю свою жизнь она только и делала, что медленно тонула, не замечая этого, ибо все вокруг тонуло тоже.

Над головой на балконах висели гирлянды выстиранного белья, собирая на своей поверхности ядовитую грязь московского воздуха. Она не понимала, почему другие так легко мирятся с окружающим миром, с грязными коммуналками, где невозможно укрыться от соседей, с вечной борьбой за нездоровую пищу, с мужчинами, которые замечают своих женщин только тогда, когда они возбуждены или пьяны или и то и другое, вместе взятое.

Проходя мимо мясного магазинчика, Валя машинально глянула в окно. Мясники в белых халатах и маленьких белых колпачках стояли, лениво облокотившись о пустые прилавки. Но зато витрину украшали муляжи разнообразных колбас и сочных кусков мяса, словно в надежде обмануть прохожего иллюзией картонного изобилия.

От вида такой «еды» Вале стало еще хуже.

Страна пустых магазинов. И пустых женских маток. Ее вдруг начало знобить.

За углом стояла очередь, но сейчас Валю не интересовало, что там вдруг выкинули. Ей хотелось одного – скорее пройти мимо сбившихся в кучу женщин в пальто, пропахших нафталином. Несколько праздношатающихся мужчин тоже затесались в очередь, и они оглядели Валю с ног до головы.

Она усмехнулась про себя. Видели бы вы меня час назад! Видели бы вы то кровавое месиво. Интересно, захотели бы вы меня тогда?

Возможно, да. А потом начали бы ныть, что им достались чьи-то объедки. Все мужики – свиньи. Валя слегка споткнулась. Ближайшие к ней люди настороженно повернули тупые лица, опасаясь, как бы она не полезла без очереди.

До ее ушей долетело слово «апельсины». Удивительно – откуда, каким чудом могли здесь появиться апельсины сейчас, в октябре, когда на их родине бушует война. Конечно, в этом году их больше не увидишь. Но сейчас ей было не до апельсинов.