Первый решающий шаг к изменению этой «социальной» организации состоял, видимо, в том, что братья, объединившись, свергали отца и по суровому обычаю того времени съедали его. Не следует вменять этим первобытным людям каннибализм, такой обычай существовал еще долго. Существенно здесь другое. Я приписываю первобытным людям те же чувства и устремления, которые мы ныне наблюдаем у первобытных народов и у детей. Они не только ненавидят или боятся отца, но также почитают его, и каждый хотел бы занять его место. Акт каннибализма – это абсолютно закономерная попытка отождествить себя с отцом, съев кусочек его тела.
Надо полагать, что после убийства отца начинался долгий период борьбы между братьями, каждый из которых хотел единолично занять место убитого. Осознание опасности и бесперспективности этой борьбы, воспоминание об общей борьбе за освобождение и родственные чувства, возникшие между братьями во время изгнания из орды, привели в конце концов к объединению и своего рода общественному договору. Возникла первая форма социальной организации с отказом от следования инстинктивным влечениям, признанием взаимного долга, провозглашением нерушимых (священных) институций, зачатками морали и права. Каждый в отдельности отказывался от идеала – от желания занять место отца и права на обладание всеми матерями и сестрами. Тем самым был табуирован инцест и введена экзогамия. Вся полнота власти устраненного отца перешла к женщинам. Наступила эпоха матриархата. Воспоминание об отце продолжало жить и в тот период – период «братских союзов». Место отца временно стал занимать какой-нибудь зверь – как правило, столь же сильный и страшный. Такой выбор может показаться нам странным, но пропасть, которую человек вырыл между собой и животными в более поздние эпохи, тогда не существовала, как не существует она для наших детей, страх которых перед животными можно толковать как видоизмененный страх перед отцом. В отношении к тотему (животному) сохранилась исходная двойственность отношения к отцу. Тотем считался кровным предком и покровительствующим духом клана, его надо было почитать, защищать и ублажать. А с другой стороны, устраивалось посвященное ему празднество, в ходе которого тотемное животное разделяло судьбу предка-отца. Его убивали и сообща съедали все члены клана (тотемное пиршество, по выражению Робертсона Смита). Этот великий праздник на самом деле был торжеством победы объединившихся сыновей над отцом.
Где же в этом миропорядке мы видим место религии? Я полагаю, что мы имеем полное право видеть в тотемизме, – с его почитанием символического отца, с его двойственным праздником, напоминающим о запрете, нарушение которого карается смертью, – видеть, повторяю я, первое в истории человечества проявление религии, которая изначально была связана с социальными предписаниями и моральными обязательствами. Дальнейшее развитие религии я обрисую здесь кратко и лишь в самых общих чертах. Несомненно, это развитие шло параллельно с культурным прогрессом рода человеческого и с изменениями структуры человеческих обществ.
Следующим после тотемизма шагом было очеловечивание почитаемого существа. На месте зверей возникают антропоморфные боги, происхождение которых от тотемного животного никем не скрывается и не отрицается. Бог либо все еще предстает в обличье тотемного животного, либо обладает мордой этого животного, либо оно становится его верным спутником, либо бог убивает это тотемное животное – своего предтечу. На какой-то из ступеней этого развития на сцене появляются великие богини-матери. Возможно даже, они появились до богов-мужчин. Эти богини долгое время сосуществовали с богами мужского пола. Одновременно в обществе происходили великие социальные перевороты. Материнское право было снова заменено патриархальным порядком. Новые отцы никогда не достигали всемогущества прежнего владыки клана. Их теперь стало много, и они мирно уживались друг с другом в составе одного племени, ограниченные в своих правах социальными установлениями. Вполне вероятно, что богини-матери появились именно с угасанием матриархата в виде возмещения потери женщинами реальной власти. Мужские божества появляются сначала как сыновья великих и могущественных матерей, и лишь позднее они принимают облик могучих отцов. Эти мужские боги политеизма отражают патриархальные отношения. Эти боги многочисленны, они ограничивают власть друг друга и все вместе подчиняются одному верховному богу. Следующий шаг приводит нас к теме, которую мы, собственно, собирались рассматривать, – к возвращению единственного неограниченного властителя, бога-отца.
Надо признать, что этот исторический обзор изобилует пробелами, а в некоторых местах не вполне достоверен. Но тем, кто хочет объявить фантастическим все наше описание первобытной истории, я хочу сказать, что они недооценивают богатство и доказательную силу материала, который я привлек для этого описания. Большие фрагменты прошлого, сведенные в нашем описании к кратким упоминаниям, получили документальное подтверждение – это тотемы и мужские союзы. Другие свидетельства прошлого дошли до нас в повторениях и репликах. Автор не раз сам убеждался в том, насколько верно христианские общины следуют смыслу и содержанию древних тотемных культов в своих обрядах, участвуя в которых верующий символически ест плоть Христа и пьет его кровь. Упоминаниями о многочисленных обычаях забытого доисторического времени изобилуют сказки и легенды многих народов, и совершенно неожиданно мы получили очень богатый материал, позволяющий закрыть многие лакуны наших знаний о доисторическом человеке, при изучении душевной жизни детей в ходе их психоаналитического исследования. В качестве примеров, полезных для понимания столь важных для нашего рассмотрения отношений с отцом, я приведу лишь зоофобию – странный и необычный страх быть съеденным собственным отцом, – а также очень сильный страх кастрации. Таким образом, в нашей реконструкции нет ничего, что было бы плодом измышления, а не покоилось на прочном фундаменте.
Если принять, что наше воспроизведение предыстории правдоподобно и заслуживает доверия, то невозможно станет отрицать, что в религиозных учениях и ритуалах присутствуют элементы двоякого рода: с одной стороны, фиксация на древней истории рода и ее пережитках, а с другой стороны, восстановление прошлого и возвращение его после длительного периода забвения. Этот последний процесс, который до сих пор оставался в тени и был поэтому не понят и не оценен по достоинству, может быть проиллюстрирован одним весьма впечатляющим примером.
Стоит особо отметить, что любой возвращенный из забвения эпизод вторгается в жизнь с необычайной силой, оказывая невероятно мощное влияние на массы и порождая непреодолимую тягу к истине, против которой становятся бессильными любые доводы разума. Это разновидность веры, которая определяется формулой credo quia absurdum[61]. Характер этого возбуждения масс можно понять, если сравнить его с психотическим бредом. Известно, что в самой бредовой идее всегда содержится элемент давно забытой истины, который, заново всплывая в больном сознании, подвергается неверному истолкованию и извращению. Установлено также, что непоколебимая убежденность в бредовой идее исходит из этого ядра истины и распространяется на окружающую его пелену заблуждений. Предстоит признать, что это распространяется и на так называемую историческую истину и может быть отнесено к догматам религии, несущей на себе явный отпечаток психотического симптома, но поскольку этот феномен является массовым, то изоляция от общества никому не угрожает.
Ни один элемент религиозной истории не станет для нас прозрачным, – как, например, внедрение монотеизма в иудаизм и его дальнейшее проникновение в христианство, – если мы отбросим всю полноту знания о развитии религии и превращении тотемного животного в антропоморфного бога с его неизменными спутниками. (Кстати, все четыре евангелиста еще имеют свое излюбленное животное.) Если мы будем считать мировое господство фараонов причиной возникновения монотеистической идеи, то мы увидим, что она отделилась от породившей ее почвы и была передана другому народу, затем, по прошествии длительного латентного периода, была им воспринята, стала считаться величайшим и бесценным его достоянием, тщательно оберегалась и, в свою очередь, помогла этому народу выжить и сохраниться, внушив ему чувство гордости за свою богоизбранность. Это религия праотца этих людей, с которой связана их надежда на вознаграждение, исключительность и в конечном счете на мировое господство. Эта последняя фантазия, давно оставленная самим еврейским народом, живет сегодня среди его врагов как убежденность в существовании заговора «Сионских мудрецов». Ниже я остановлюсь на том, как особые свойства отвергнутой египтянами монотеистической религии повлияли на еврейский народ, как они – вследствие отказа от магии и мистики – сформировали его характер и побудили к духовному росту; как народ, осчастливленный обладанием истины и обуреваемый сознанием своей избранности, стал превыше всего ценить интеллект и этические нормы, и как реальные разочарования народа лишь усилили все эти тенденции. Пока же мы не будем отвлекаться от основного предмета нашего рассмотрения.
