У въезда в самое обширное владение их поджидали четверо пеших сообщников, тоже закутанных в чёрные шерстяные плащи. Под плащами у них топорщились поясные мечи и угадывались длинные ножи, в руках было по дротику. Всадники осадили коней, под их хрипы главный, судя по голосу, перс, глухо спросил:

– Предупредить его никто не пытался?

Один из пеших выступил вперед.

– Мы здесь давно, – тихо ответил он. – Не видели, чтобы кто‑либо проник во владения или покинул их.

Главный из всадников стегнул коня и въехал в настежь раскрытые, обитые листовой медью деревянные ворота, направился по песчаной дороге в сторону дворца. За ним поспешал и его сообщник. Вскоре они выехали у поля для военных игр и упражнений, пересекли его конским шагом и спрыгнули на песок у основного входа во дворец.  Беззвучно вынули короткие мечи и, по‑волчьи крадучись, поднялись ступенями к проёму входа, где заранее, на время следствия, с петель были сняты и унесены тисовые двери. За окнами дворцового зала пылали настенные факелы, но они двигались настороженно, боясь засадного нападения.

В простом, установленном на ступенчатом возвышении большого зала дубовом кресле неподвижно сидел одинокий Парменион. Он был в белоснежном хитоне, как было принято на далёкой родине, и на лице его, обрамлённом подстриженными седыми волосами, застыли мука и тоска. Он страдал не за себя, а за свой потерявший его сыновей род, за бесчестье, которым покроется его имя безупречного воина, ближайшего друга царя Филиппа, отца Александра. Он слышал, как подъехали всадники, отметил про себя звуки их настороженных шагов. Наконец убийцы появились из полумрака. Опасливо передвигаясь и озираясь в освещённом неверным огнём зале, приблизились к нему.

– Проклятые персы!

Последний раз вспыхнули гневом его глаза воина, когда первый убийца бросился к нему и вонзил в живот остро заточенный меч. Тут же подскочил и второй, умело всадил свой меч под рёбра к самому сердцу.

– Александр, – белыми, в цвет мела, губами прошептал Парменион.

Его сильные пальцы судорожно напряглись, сжали подлокотники кресла, так что затрещало морёное дерево...

– Твои раны, Эврилах? – удивлённо и хмуро спросил Александр.

Опустив голову и краснея, Эврилах стоял возле руна, где царь возлежал на набитых шерстью подушках. Задумчивая рассеянность оставляла царя, он с ног до головы оглядел ветерана многих походов македонского и греческого войска. Тот пробормотал нечто невнятное, и все вокруг смолкли в тревожном ожидании, что за этим последует.

– Ты знаешь, что тебя ждёт на родине за нарушение данной мне клятвы? – продолжил царь. –Тебя лишат всех прав или даже казнят граждане твоего же города. Посмотри мне в глаза, Эврилах.

Мужественный ветеран не смел поднять голову, утёр навернувшиеся на глаза слёзы.

Анаста склонилась к уху Александра и пошептала ему. После чего Александр неожиданно мягко заметил:

– Мы сочувствуем твоей любви, Эврилах. Но ведь твоя подруга Телесиппа свободнорождённая. Постарайся с помощью речей и подарков склонить её к тому, чтобы она не подбивала тебя совершить бесчестье.

– Ну, нет, царь! – уперши руки в бока, выступила вперёд Телесиппа. – Ты прав, я свободнорождённая, и сама отправилась с вами. А теперь мне здесь надоело. Двор твой надоел, его нравы. И персы твои надоели. И попойки... – Речь её прервалась, будто она выдохлась, и уже тише, но по‑женски твёрдо она заявила: – В Элладу хочу. А если он останется, – она пальцем указала на Эврилаха. – Пусть себе ищет дур среди местных персиянок, как делает его царь.

Она фыркнула и замолчала.

Вновь погружаясь в тяжёлые думы, Александр уставился в одну точку пола, непроизвольно медленно сделал глоток вина. Никто из окружения не осмеливался его потревожить, но всех задело пылкое высказывание гетеры, и безмолвие становилось тягостным.

Стасикрат на цыпочках приблизился к Птолемею, зашептал ему на ухо. А Птоломей что‑то тихо сказал Пердикке. Они отошли от руна царя и чётко, военным шагом направились к закрытой бронзовой двери, обратив на себя общее внимание. Глянул на них и царь.

Подойдя к двери, они с силой толкнули створки. Ни одна из них не шелохнулась. Они толкнули ещё раз. Створки не открывались, были прочно заперты снаружи. Густые светлые брови Александра сошлись на переносице, морщины лба обозначились заметно отчётливее, а в глазах проявился металлический блеск, предвещая недобрые распоряжения. Он сунул ритон Иолу, медленно встал на ноги. С гомоном удивления стали подниматься и другие мужчины, женщины.

Птолемей и Пердикка выхватили мечи. Коротко разбежались, ударили в створки плечами, сотрясли их, и они на мгновение поддались. Оба военачальника вмиг просунули клинки промеж створок, не позволив им опять плотно сомкнуться. Большего они не добились. Невидимые, однако явно превосходящие их числом противники поднажали на дверь, и мечи застряли, ни Пердикке, ни Птолемею не удавалось как‑либо воспользоваться достигнутым скромным успехом. Из толпы придворных на помощь товарищам бросились с воинственными гортанными выкриками несколько военачальников. В ответ с той стороны двери раздались воинственные крики десятков персов. Наконец происходящее увлекло и других мужчин, среди них оживился, кинулся вперёд и сам Александр. При его приближении греки и македоняне отступили от створок, живо выстроились в подобие небольшой фаланги, так что он оказался во главе её.

– А‑а‑а! – закричали они вместе с Александром.

Они дружно ринулись на дверь, навалились, и... створки неожиданно легко распахнулись...

Глава вторая. Маски веселья

...Взмахнув мечом, Александр первым ворвался в смежный зал и споткнулся о спину упавшего на четвереньки персидского юношу в одежде воина Дария, ‑ тот не успел убежать со своими сверстниками, которые вместе с ним удерживали двери. На Александра сзади налетели другие мужи фаланги, греки и македоняне, военачальники и заслуженные ветераны, беспечная придворная молодёжь. Падая вместе с царём, они образовали пьяную кучу, дико развеселились, барахтались и дурачились, не обращая внимания на ссадины и ушибы. Наконец свалка пьяных мужчин распалась, её участники расползлись, стали подниматься на ноги и бросились за персидскими красавицами, женщинами и девушками, ожидающими их посреди зала. Красавицы убегали по мягким коврам, которыми уже был застлан пол, дразня и воспламеняя желания. Женский визг мешался с довольным смехом ловящих и пленяющих их мужчин. Следом за военными, толкаясь и шумно суетясь, в этот зал повалила толпа придворных. В сутолоке разбирались места на коврах. Кому повезло, устраивались поближе к золочёному трону. Снующие рабы разносили парчовые мягкие подушки, низкие столики, блюда с яствами и сосуды с винами. В чашах в стенных углублениях под дымоходами, в одной за другой воспламенялась горючая смесь, и зал наполнялся светом, блеском золота и драгоценных камней, яркими пёстрыми красками. От золотых курильниц потянулся аромат благовоний, насыщая воздух нежными запахами, располагающими к неге и сладострастию. И непонятно было, чему смеялись греческие маски на стенах, тому ли, что видели, или тому, что знали.

Отголоски веселья в персидском зале, невнятные и приглушённые, порывами доносились к площади напротив главного входа во дворец. На ней ярко горели потрескивающие большие костры, освещая больших крылатых львов, которые застыли по обеим сторонам ступенчатого каменного подъёма, ведущего к высокому порталу входу, красными бликами играя на бронзовых, начищенных до блеска шлемах стражников. Стражников было два десятка, рослых, прокалённых солнцем дальних походов македонян. Короткие мечи покоились в ножнах на поясных ремнях, а длинные копья в их руках торчали кверху, древками упирались в затоптанную землю площади. Готовые вмиг вмешаться, они спокойно прислушивались к служебному разговору своего начальника с двумя моложавыми и поджарыми вождями, остриженные бороды которых и одежды свидетельствовали об их принадлежности к воинственным племенам северных предгорий близ границ завоёванной персидской державы. Одежда вождей была праздничной, но лица оставались холодными, и держались они сдержано, что не нравилось молодому начальнику ночной стражи, – он смотрел на них с недоверием и надменно. Наконец, по ступеням от дворцового входа спустился озабоченный своими обязанностями десятник внутренней дворцовой стражи, и все замолчали. Он высвободил из‑под тёмного плаща руку, показал товарищам кольцо с вырезанной на нём печатью с изображением головы леопарда.