И он прыгнул к воде, разбрызгал ее ногами. На бегу стал разворачиваться, пальнул из‑под руки в уверенно стоящего на берегу Шуйцева, передернул затвор и выстрелил еще раз... Он видел: двуствольное ружье Шуйцева неумолимо поднимается, черными глазницами дул отыскивает и ... находит его.

Сначала первая, рассчитанная на медведя, пуля страшно ударила его под правый сосок, но он нелепо взмахнул руками, карабином, смог удержаться на ногах. Затем в его груди разворотила дыру вторая пуля, разбрызгала кровь, подбросила его самого, и он опрокинулся на плечо, ушел под воду, где хищные душу и разум поглощала мгла.

Шуйцева знобило, тяжёлым грузом наваливались усталость и слабость. Он отвернулся и направился к зимовью. Он брел вдоль речушки, и его беспокоило, что подхватил не обычную простуду, – болезнь проникала в лёгкие, бралась за него всерьёз. Хорошо, успел расставить точки над i. Он раскрыл ружье, вынул одну за другой обе гильзы, отбросил их в сторону – они пролетели, хлюпнули, захлебнулись в воде: он не желал оставлять их, хотел поскорее забыть о Шаве и каторге. Патронов у него больше не было, и он перекинул ружьё за спину.

Добрался он до хижины уже весь в поту. С туманом перед глазами распахнул дверь, ввалился внутрь.

– Брось ружье! – остановил его быстро проговорённый приказ.

Кривой Нос расставил ноги у печки, держал его голову под прицелом карабина. Шуйцев вяло снял ружье с плеча, приставил к стене. Оно не удержалось на прикладе: соскользнуло, в падении стукнулось об пол. Кривой Нос вздохнул с облегчением и опустил карабин.

– Где золото? – наглее потребовал он ответа.

Шуйцев развернулся, пальцами сделал знак идти за собой. Уголовник не ожидал, что все получится так просто, облизнул губы, вытер их ладонью и вышел за дверной проем следом за Шуйцевым. Тот остановился близь угла хижины, внимательно к чему‑то прислушался. Глаза его блестели нездоровым весельем.

– Слышишь? – спросил Шуйцев, приподнимая указательный палец.

Даль растревожил лай своры собак. Лай приближался. Донесся отзвук предупредительного выстрела холостым патроном.

– Кто это там?! – взвизгнул Кривой Нос. Карабином показал Шуйцеву на дверь хижины. – А ну, давай обратно!

Тот не двинулся с места, стал вынимать из ножен на поясе клинок самурая.

– Брось! – опять взвизгнул Кривой Кос, испуганно отскочил и дернул курок, предупредительно целя Шуйцеву под ноги.

Выстрела не последовало. Кривой Нос нервно передернул затвор. И карабин вновь только сухо щелкнул. Лай собак был уже отчетливым; вырвался из расщелины, стал громче и как будто разом много ближе. Кривой Нос не выдержал. Он попятился и, как загоняемый собаками зверь, припустил к лесным зарослям. Шуйцев не видел этого, он привалился к стене хижины, по бревнам сполз к земле, оперся об нее клинком. В глазах у него все кружилось, и невыносимо тошнило, будто чем‑то отравился, и он потерял сознание.

С ощущением, что наконец‑то выздоравливает, очнулся он от собственного кашля. Мордой на его груди рядом лежала лайка Степаныча. Она поверх медвежьей шкуры глянула ему в глаза, поднялась, соскочила с лежанки на пол и, зевая во всю зубастую пасть, сладко потянулась. Он дотронулся пальцем до недельной щетины на подбородке, сообразил, что пролежал в горячке и забытьи несколько суток. На столе были разложены пучки сухих трав. В печи потрескивали дрова. Степаныч в котелке на печи куском ветки размешивал варево, от которого поднимался густой пар. Варево опять предназначалось ему. Всю прошедшую неделю он каждый день пил из рук Степаныча какое‑то отвратительное своей горечью пойло и, пожевав кусок вяленой красной рыбы, возвращался в сон и бред вперемешку. На этот раз он проснулся окончательно. Было странно, что не чувствовал ни голода, ни признаков болезни. Только истому в теле от продолжительного лежания. С ног его соскочила на пол другая собака и, тоже распахнула пасть, высунула язык и, подвывая, потянулась.

– Я собак привел, тебе на зиму, – оборачиваясь, сказал Степаныч, когда его лайка присела у печи.

Шуйцев обратил внимание на горку оружия в углу и приподнялся на лежанке, спустил ноги.

– Там целое побоище, – догадался, что бросится ему в глаза в первую очередь, заметил Степаныч. – Почему все передрались?

Шуйцеву говорить об этом не хотелось.

– Так уж бывает, – ответил он неохотно и странно. – Может вмешаться третий, но его не увидят.

Степаныч большой деревянной ложкой зачерпнул из котелка приготовленное варево, подул, чтобы немного остудить, попробовал и остался довольным.

– В бреду ты вспоминал дуэль... Повторял эти ж слова. Что за дуэль?

– Один из них сбежал, – перевел разговор на другую тему Шуйцев. – Не привёл бы других.

Степаныч ответил не сразу. Отлил грязно‑зелёный отвар в кружку, придерживая тряпкой, поднес ее к лежанке. Подал Шуйцеву вместе с деревянной ложкой. Варево опять было невыносимо горьким, но Шуйцев покорно черпал его и глотал, пока не увидел дна кружки.

– Его медведь… загрыз… в лесу.

Степаныч избегал встречаться с ним взглядами.

– Ты застрелил, – равнодушно освободил старика от необходимости лгать Шуйцев. – За что? Он мой враг, не твой.

Лежащая под столом лайка напрягла уши и заворчала.

– Водка, чтоб ее... – Степаныч осекся, точно испугался срывающегося с языка богохульства.

За дверью внезапно завязалась свара нескольких псов, и Степаныч вышел разобраться с ними.

Шуйцев без него вдруг судорожно, до слёз глубоко вздохнул, отвернулся к стене.

– Анна… – прошептал он, не сдерживая слёз. – Я должен тебя найти, рассказать… Я не виновен.

16

Весна изгоняла с земли последние пятна залежалого снега, и полноводная речка буквально кипела от шедшей в верховья горбуши.

Медведь забирался по брюхо в воду, ловко выхватывал рыбину, отбрасывал ее на берег и быстро выбирался следом. Отъедал он только головы, но у последней добычи ‑ не успел. Поблизости громыхнуло обоими стволами ружье, и он оставил рыбину биться о гальку, недовольно зарычал и сыто, жирный, но проворный, потрусил прочь вдоль берега.

Осень, всю зиму и весной Шуйцев отвлекался от воспоминаний охотой. Мрачные слухи о зимовье заставляли камчадалов обходить эти места стороной. Его же самого что‑то удерживало от поездки в поселения и встреч с людьми. Патронов и оружия было достаточно, кое‑что он позаимствовал в пещере золотодобытчиков, и острой необходимости в таких встречах и поездках не возникало. Ждал Степаныча, приготовил для него шкуры, но тот больше не появлялся.

Наступившим летом он от скуки разобрал пещеру, достал приспособления для промывки золотоносного песка и дни проводил за этим занятием. Чаще стало вспоминаться обещание, данное Гарри.

На следующую зиму он загрузил все самое ценное на сани, откормил собак и двинулся на северо‑восток. На Чукотке, в американской фактории он узнал, что уже больше года Европу терзает мировая война.

17

Сан‑Франциско. Калифорния. 1921 год.

Детектив смотрел в распахнутое окно, наблюдал за опускающимся к невидимому океану красным утомленным солнцем и заканчивал доклад Арбенину, который надменно откинулся на спинку жёсткого стула.

– ... Прибыл он с Аляски, где обогатился на проданном во время Большой Войны золотом песке. Цена золота тогда подскочила. Здесь, в Сан‑Франциско, он нашел жену врача, который бросил практику, добывал с ним золото и погиб. В одночасье она превратилась в состоятельную вдову. Позже удачно вышла замуж.

– Он убил ее мужа, – сказал Арбенин. – Не захотел с ним делиться.

Детектив отвернулся от окна.

– Тогда зачем отдавать его жене столько денег? Не будьте идиотом... Простите. – Он вдруг резко вырвал револьвер из кобуры под пиджаком, в мгновение поймал в прицел выключатель у двери. Затем вернул револьвер обратно и откинул полы клетчатого пиджака, упёрся ладонями в бедра. – Мне не за что зацепиться. Если мы всех, кто приехал с Аляски с кучей денег, будем заведомо подозревать в тайных преступлениях, детективам штата только этим и придется заниматься.