– Ребята! – что есть мочи гаркнул Бутлер. – Руби верёвки! Спихивай разбойников в воду!

Чёткий приказ возымел действие. Все бросились к борту, и там завязалась яростная схватка моряков с казаками, которые успели забраться до крючьев и перелезали на палубу, как поднятая бурей огромная волна, грозящая поглотить боевой корабль. Две бортовые пушки взревели и изрыгнули пламя с большими ядрами, но только оглушили тех, кто влезал и болтался на верёвках рядом с их жерлами. Оба ядра просвистели над рекой и взметнули столбы воды у противоположного берега. Полная бессмысленность этих выстрелов была очевидной, и пушкари больше не стреляли, кинулись на палубу для помощи другим морякам.

Из атаманского струга тоже полетели наверх лапы крючьев с хвостами верёвок. Однако Разин больше не вмешивался, события развивались своим ходом, и даже ему пришлось им подчиниться. Он присел, опустился на колено рядом с положенным у мачты Мансуром, чёрные глаза которого постепенно заволакивало туманом не имеющей дна бездны.

– Ты мой самый верный товарищ, – сжав ему руку, тихо сказал атаман.

Лицо хазарина, обезображенное кровавым сгустком вокруг раны, искривилось другой щекой в подобии насмешки, и он слабо выговорил:

– Я тебе скажу что‑то важное, – задыхаясь от крови в горле, он мучительно облизнул кровавую пену на пылающих сухих губах. – Не сейчас, после...

Ружейная стрельба, которая поднялась от берега, прервала его.

Пули застучали и по обращённому к пристани борту «Орла». Одна злобно впилась в переднюю мачту над головой Бутлера, а перед ним вскрикнул раненый матрос. Потеряв из виду Плосконоса, капитан не знал, на что решиться. Он не представлял, что происходит в городе. Если казаки уже захватывали крепость, то сопротивляться было делом бессмысленным и надо было сдавать корабль под напором превосходящих числом и опытом рукопашных схваток нападающих, сохранить жизнь офицерам и пушкарям, матросам, дать возможность представителям царя вступить в переговоры с Разиным для примирения с ним. Вдруг в Татарской слободе посада разом в нескольких местах проступило зарево пожаров. Красные языки пламени на глазах росли, набирали силу, расползались вширь, распространялись к другим слободам. Это не было подчерком казаков, так могли поступать лишь жители, которые поджигали дома и перебирались в крепость за крепкие стены Белого города. Такая решимость части слобожан подействовала на капитана. Он вновь обрёл твёрдость духа не сдаваться на милость победителя и отступил к спуску, ведущему внутрь кормовой надстройки.

Торопливо спустившись к внешней дверце, он с ходу навалился на неё и очутился за нею в тускло освещённом масляной лампой проходе, затем распахнул дверь в свою каюту. С полки снял ларец красного дерева, из него вынул небольшой мешок с корабельными деньгами и важные бумаги. Среди бумаг была и самая главная на данное время, пропечатанная красной царской печатью с двуглавым орлом. Он развернул её, чтобы разобраться, как поступать в соответствии со складывающимися обстоятельствами. В ней капитану "Орла" чёрным по белому предписывалось всегда и везде помнить, что боевой корабль ни при каких условиях не должен достаться врагам государя, и предупреждалось, что в противном случае его, Бутлера, ожидает смертное наказание.

Он сморщил лоб, напряжённо раздумывая – враги казаки или нет? Под беспорядочный и частый лязг сабель, вопли раненых и гортанные выкрики проклятий, приглушённых, но отчётливо слышимых с разных мест палубы, он решил, что теперь они, очевидно, могли рассматриваться как враги.

В крепости раскатисто ухнула большая пушка. Тяжёлое ядро приближалось с протяжным воем и, леденя кровь, пролетело выше мачт, затем шлёпнулось посреди реки. Капитан отёр со лба проступившие капли пота. Вне сомнения, это было напоминанием о силе воеводы, предупреждением ему и Разину. Воевода брал на себя ответственность, признавал казаков врагами царя, которым «Орёл» нельзя отдать ни в коем случае.

– Надо пробиваться в крепость, – вслух принял окончательное решение Бутлер.

Звучание собственного голоса вернуло ему хладнокровие. Взгляд его упёрся в подвешенную к потолку лампу с чадящим язычком пламени. Колебался он не долго. Торжествующий многоголосый вопль казаков доказывал, что они теснили противника и вот‑вот должны были захватить корабль со всеми боеприпасами и орудиями. В этом случае пушечный выстрел со стороны крепости мог повториться и оказаться уже прицельным. Бутлер открыл стекло лампы, скомкал лежащую на столе карту, сунул углом к огню. Сухая бумага вспыхнула на удивление ярко, и он впихнул её на полку с картами, тетрадями, книгами. Убедившись, что огонь жадно побежал вдоль полки и полез на стену, он стал собирать в походный мешок только самые необходимые из вещей, надеясь забрать их прежде, чем от дыма станет нечем дышать.

Плосконос, который отбивался у ближайшей к корме мачты сразу от двоих казаков, первым увидел сначала хвост дыма у окна капитанской комнаты. Затем появился и красный язык пламени, который лизнул дерево и скрылся в дыму. Пламя исчезло, однако вскоре стало прорываться сразу в нескольких местах кормы.

– Пожар! – встревожено крикнул молодой голос. И тут же закричал другой, сиплый: – Пожар!!

Огонь на глазах набирал силу, и напор казаков стал ослабевать. Шум оружия редел и утих. Вдруг от удара ноги затрещала и распахнулась дверца кормовой надстройки, из неё в сопровождении дыма появилась голова капитана. Правой рукой он нёс тяжёлый мешок, левой же прижимал к носу и глазам мокрый носовой платок. Он отбросил платок в сторону и закашлялся, пока не отдышался от дыма.

– Сучьи дети, за мной! – поднимаясь на палубу, рявкнул он уставившимся на него офицерам и матросам. – Или кто хочет взлететь с взрывом пороха к чертям собачьим?!

Как если бы это относилось в первую очередь к ним, казаки сразу отступили и толпой бросились к левому борту, словно от взмаха невидимой метлы, очищая палубу. Переваливаясь за борт, они гроздьями заскользили вниз по захватным верёвкам к челнам и к стругу. Некоторые срывались и падали в реку, выныривали и подплывали туда, где им помогали выбираться из холодной воды товарищи. Казачьи судна скоро наполнялись казаками, а верёвки заболтались ненужными украшениями дымящего из многих щелей корабля.

Река закипела от дружной работы множества вёсел. Подождав, когда последний чёлн отплывёт от корабельного борта, от него с тяжёлым ходом, как после мучительного расставания, отделился и струг атамана. Разин стоял возле рулевого весла, неотрывно смотрел в выполненную белой вязью гордую надпись "Орёл" на чёрном носу обречённого корабля. Этот корабль воспринимался им второй мучительной потерей за проклятые сутки. Рот его сжался в беспощадную, без губ полосу, лицо стало мрачнее самой ночи, а огонь в городе и на корабле непрерывно отражался в потемневших, глубоко посаженных глазах под каштановыми бровями. Холодный ветерок несмело шевелил густые русые волосы, но вождь не замечал его заигрываний.

Корабль превращался в огромный костёр, и за пламенем уже трудно было различать его верхние очертания. Разин отвернулся, тяжело ступая между гребцами, вернулся к носу струга, где прерывисто дышал Мансур. Ноздри хазарина подрагивали то ли от предсмертной судороги, то ли от доносимого ветерком запаха слободских пожаров. Что‑то древнее, хищное и разрушительное проявилось в глубине широко раскрытого зрачка единственного целого глаза. Он с усилием приподнял голову к стоящему над ним атаману, но сразу же в изнеможении откинулся затылком на тряпку.

– Это я... я... из‑за меня... – слова отрывками мыслей пробивались между непослушных губ.

Он судорожно вытянулся и затих с ухмылкой удовлетворения, какая должна быть у дьявола в минуты его торжества.

Разин снова присел на корточки и сам пальцами закрыл ещё тёплое веко.

– Ты последний, кому я доверял свои главные чувства, – тихо произнёс он ненужные уже мёртвому телу с вываливающимся глазом прощальные слова. – Что же ты хотел мне сказать? Наверное, совет, какой мне сейчас был бы очень кстати. Или признание о незначительном проступке.