Старуха была странно уверена, что никто не осмелится пересекать долину в том же направлении, куда шла она, и ни разу не обернулась. Место, к которому она невольно привела его, представлялось безлюдным и самым мрачным в котловине. Сунув принесённый огонь к вороху сухих веток, она подожгла нижние сучья, и от них пламя жадно побежало к остальным. Пока костёр разгорался, она ведьмой что‑то неразборчивое бубнила себе под нос, как если бы произносила мрачные заклинания. Потом затушила огонь тряпки на палке закопчённым медным колпаком, выгребла из складок одежды и бросила в костёр шепотку порошка, который вспыхнул зелёными искрами, и искры вознёслись с белесым дымом, чтобы на лету раствориться в воздухе. Были ли её проклятия и действия частью обрядной казни или имеющего иную цель колдовства, Удачу ничуть не занимало. Благодаря пламени костра он различил прикрытый низкими ветвями саксаула вход внутрь горы, прокрался туда, заглянул в темноту по ту сторону входа. Она настораживала запахами обжитого жилья. Он вслушался в приглушённые звуки тихой музыки, и прошмыгнул внутрь темноты. Прежде чем ступить дальше, посмотрел на старуху. Она его не заметила, продолжала зловеще шептаться с ночными духами.
Ощупывая правой ладонью шершавую стену, он крадучись прошёл несколько десятков шагов и, когда звуки стали отчётливыми, наткнулся на свисающий ковёр. За краями ковра пробивались отсветы бледного огня. Он медленно отвернул левый край, глянул за него. Глазам открылось большое сводчатое помещение, освещённое пылающими углями в бронзовом светильнике. Во всём угадывалось властное хозяйствование молодой женщины. На стенах были развешаны толстые персидские ковры, за одним из них мягко звучали барабан с бубнами и дудка, играли тягучую и однообразную восточную музыку, пробуждающую чувственные желания. В нише справа возвышалось ложе, укрытое полупрозрачными занавесями из синего шёлка, на нём тоже были дорогие ковры и зелёные шёлковые подушки. В золотой треножной курильнице рядом с изножьем ложа курились благовония. Воздух был нежным, с примесью каких‑то наркотических испарений. Обежав взглядом помещение, Удача остановил его на том, что вызвало у него волнение крови.
Хотя девушка стояла посредине спального помещения спиной к входу, он сразу узнал дочь Чёрного хана. Её густые волосы были расправлены и расчёсаны, нижними частями покоились на плечах и на спине, накрывали верх парчового, с извивами складок плаща, тёмно‑синего, как вечернее море. Плащ, будто застывшими волнами, ниспадал почти до толстого напольного ковра, оставляя приоткрытыми только приминающие ковровый ворс смуглые пятки и маленькие ступни. Перед ней была плетёная корзина непонятного предназначения, и казалось, её охватывало беспричинное возбуждение, тихие вдохи и выдохи становились неровными, частыми.
Она судорожно вздохнула, будто не имела сил больше сопротивляться тому, что неизбежно, движением плеч скинула с них плащ. С шуршанием падающей парчи обнажились матовая смуглость хрупкой спины, нагая округлость ягодиц, бёдер, стройные очертания ног. Замерев за свисающим ковром, Удача затаил дыхание, боясь спугнуть похожее на наваждение видение. Томно потянувшись, она так же томно присела на корточки к странной корзине, вынула из ушек крючок и распахнула крышку. Послышался змеиный шип, и он вздрогнул, как от прикосновения холодной руки мертвеца. Из корзины стала медленно подниматься треугольная голова удава. Первым его побуждением было броситься вперёд, отбросить корзину, спасти девушку, но он не шевельнулся, со смутной тревогой догадываясь, что ей это не нужно, что она способна на любую жестокость к тому, кто осмелится вмешаться. Он стал невольным свидетелем какого‑то древнего магического действа, видеть которое не имел права.
Огромный удав между тем положил ей голову в ладони, испытывая удовольствие от её прикосновений, от того, как она медленно гладила его кончиками пальцев под мордой, у края рта, по бокам головы. Так продолжалось несколько минут. Потом она нежно поцеловала его и, привставая, отпустила голову. Выпрямляясь, она удерживала раскрытые ладони у груди, будто привлекала змею подняться за новыми ласками. Удав стал плавно переваливаться за край корзины, поблескивать чешуёй. Огибая, охватывая кольцами её лодыжки, гад заскользил по ногам, но коленям, бёдрам. Дрожь пробегала по её телу, словно от самых нежных ласк, а когда он добрался до её живота, она откинула голову с замутнёнными глазами и сладострастно застонала. Порывисто схватив морду змеи, она опять прильнула к ней губами, но уже с истиной страстностью.
Удача был поражён тем, что увидел. И пережил такую бурю чувств, такой вихрь смятения мыслей, что не мог бы сказать, сколько времени это продолжалось. Удав стал заметно слабеть, кольца его уже не удерживались на её теле, постепенно соскальзывали. Молодая женщина не скрывала разочарование.
– Слишком ты стар, – промолвила она и с досадой и с раздражением.
Когда змея спустилась на ковёр, устало забралась в корзину, она в томлении провела ладонями по лбу, убрала волосы за уши, слабо откинула их на плечи. Затем отвернулась от корзины, странно уставилась на ковёр. Удача поздно сообразил, что широко открыл край, и она его заметила.
– Ты всё видел. Видел, как меня любил дракон, – спокойно прошептала она, словно была в забытьи от наркотического опьянения, после чего загадочно поманила пальцем.
Он помедлил и переступил к ней за полог, не в силах сопротивляться чарам этого колдовского призыва. Тихо отступая от него, продолжая манить пальцем, она приблизилась к ложу, плавно отстранила занавеси и с кошачьей негой опустилась на ковёр. Рука его оказалась в её руке и ладонь она положила себе на упругий холмик груди. Затем притянула за шею к горячим, словно угли, губам и жаркому дыханию, напомнившему ему дыхание пустыни, от которого закипела кровь и сердце бешено заколотилось, готовое вырваться к её ногам. Прежде чем она нашла его уста, он успел во мгле её глаз угадать себя в образе удава. Ему почудилось, она хотела именно таким представлять его себе в эту минуту. Но ему было уже всё равно, он ответил на её полный неистовой страсти поцелуй, ощутив на конце языка привкус опия.
Очнулся он, вырвался из объятий мучительного сна от пронзительного ожидания смертельной опасности. Сон в миг улетучился, однако он не вскочил, животным наитием угадывая опасность совсем рядом. Медленно приоткрыл веки, и всё в нём похолодело, кожа покрылась холодной испариной. Над левым глазом, как ядовитый зуб, подрагивало остриё женского стилета.
– Шевельнёшься. Придётся вонзить, – холодно предупредила Чёрная Роза, и он ей сразу поверил.
Она наваливалась на него обнажённой грудью, чтобы удобнее было удерживать нож, но он ощущал телом, что на ней уже надеты восточные штаны из тонкого шёлка. В глазах её растаяла муть, от их трезвого и надменного выражения казалось, что происшедшее ночью было лишь его болезненным и невозможным в действительности бредом.
– Ты был бы уже мёртв, если б я хотела этого, – продолжила она без какого‑либо чувства к нему. – Ты узнал, что знают лишь мой верный евнух и слуга Ахмед, два немых музыканта и две старые колдуньи рабыни. Ахмеда следовало бы жестоко наказать. Он впервые позволил себе покинуть вход и напиться. Иначе б ты не попал сюда. – Она рассуждала так, будто ей всё равно, что он по этому поводу думает. – Может, так и к лучшему. – В её последних словах прозвучали отголоски восточной традиционной веры в бессилие человека перед судьбой. – Удав стар. Не ожидала, что мужчина сможет быть ему удачным дополнением.
– Я родился в год Змеи, – нежно проговорил он, чтобы отвлечь её разговором. – У меня со змеями неплохие отношения, и я сам иногда ощущаю себя змеёй.
На неё это произвело некоторое впечатление. Остриё стилета чуть отстранилось.
– Ахмед тебе вырвет язык, чтобы не болтал лишнего. Ты иногда будешь делать то, что делал ночью. А когда мне это станет не нужным, я тебя отпущу и щедро награжу.
От такого предложения, сказанного с искренней уверенностью, что он должен быть ей признателен, мурашки пробежали по спине, язык прилип к гортани. Надо было говорить, пытаться убеждать, клясться в вечном молчании, отвлечь от дьявольской затеи, но он понимал, что это бесполезно и может вызвать настороженность. В голове была сумятица, мысли рвались на части и проваливались в чёрную пустоту. Наконец он натянуто улыбнулся.
